Ознакомительная версия.
Я тоже остановился. Стоял и глядел теперь беспомощно, как у забора танцует огонь, выплясывает среди всего этого ужаса. Я пялился на языки пламени, глаза к носу свел и всматривался в них, как в трехмерную картинку. Постепенно они становились выпуклыми и темными, почти что бордовыми. Даже отсюда я ощущал, какие они там горячие, а среди них, в самом их центре, раскаленная черная жара. Я подумал о дядь Семене. Представил, как он там. Я улыбнулся, вспоминая решимость, с которой он ушел. И радость — я представил себе ту радость, которую он ощутил, оказавшись рядом с ней, с женой своей.
Он ушел в одной рубашке. Теперь ему там, наверное, холодно.
* * *
Той ночью в Николаево пришли некроморфы. В дом они не лезли больше — они останки зараженных жрали на улице. Но Соня спала, ничего не видела, слава Богу. Только я. А меня это уже вообще не трогало — врожденный цинизм, видимо, спасал. Я смотрел в окошко, как по ним прыгают тени от огня, и ничего. Человек ко всему привыкает довольно быстро — даже к такому.
Я был уставший, но заснуть так и не смог. Под утро только у печки закемарил, с ружьем в обнимку — караулил, чтобы никто через дымоход не влез.
Наутро все стихло. Расползлись они кто куда. Не знаю, остался кто из зараженных или все выгорели — мне уже, если честно, без разницы. В ту ночь я понял кое-что. Если суждено мне помереть, да будет так. Но Соньку я не брошу. Ни грамма я не жалел, что из-за нее тут остался. Честно. Я думал так: вот Игорек тоже там, в Москве, сейчас один. И если кто-нибудь рядом с ним, как я тут с ней, я этому человеку руки потом буду целовать. По гроб жизни ему буду благодарен.
Завтракали мы в тишине. Чаем с батончиками, которые Соня притащила из госпиталя. Она долго еще со мной не разговаривала, почти все утро. Сидит, хлебает из кружки, шапку на голове теребит. Но я тоже не лез в душу к человеку. Все-таки ребенку пережить смерть сложнее, чем взрослому. В смысле мне. В сто раз тяжелей. Если не в тысячу.
А потом она буркнула ни с того ни с сего:
— Спасибо, — говорит.
За что, думаю, спасибо? А она говорит, как будто услышала мои мысли:
— Что не бросил.
— А, это, — говорю и запихиваю в рот сразу полшоколадки. Не хотелось вспоминать вчерашнюю ночь. Чего ее вспоминать? — Клевый батончик, первый раз ем.
— Серьезно? — У нее прямо брови от удивления поползли на лоб. Мол, сам городской, а «Марса» не пробовал, лапоть.
— Да я к шоколаду всегда ровно дышал. Помню, у наших друзей был попугай говорящий. Так вот он страшно любил сладкое. И друзья подучили его: когда кто-нибудь из гостей начинал шуршать оберткой — ну, конфетку разворачивать, он подлетал сзади неожиданно и в самое ухо гаркал: «Что, шоколад жрешь, гад?».
Она улыбнулась.
Ага. Так вот этот попугай, Мишенькой его звали, меня один раз так напугал, что я даже маленько начал заикаться. Недолго правда — пару недель всего. Но с тех пор конфеты вот не люблю.
— А я думала, следишь за фигурой, — она посмотрела на меня хитро. Даже прищурилась.
Уже шутит — это нормально.
— За фигурой тоже следить надо, — говорю, — а как же?
Мы засмеялись оба. Приятно иногда так просто посмеяться. Просто так. Смотрели друг на друга и смеялись. Потом несколько минут сидели в тишине. Та ночь, вчерашняя, и правда, как будто исчезла.
Она допила чай и спросила:
— Ты чего-нибудь хочешь? Так чтобы сильно-сильно?
Я удивился.
— Даже не знаю. В баню который день хочу, — я хмыкнул. Надо же, как упрощаются со временем наши мечты.
— А я велосипед. И жить в горах, чтобы над головой только небо.
— В горах жить классно. Там воздух чистый и люди долго живут. Долгожители — некоторым по сто двадцать — сто тридцать лет.
— А я хочу огромный розовый торт еще, со взбитыми сливками. И ванну с пузырьками. — Она почесала локоть. — Что мы теперь делать будем, а, Антош?
Антош. Она это так мягко сказала, как будто ладонью меня по щеке погладила. Как мама.
— Мы будем домой выбираться. — Я улыбался какой-то насильственной улыбкой. — Сами, пешкодралом. Я вчера у дядь Семена карту нашел и компас. Ты умеешь пользоваться компасом?
— Нет.
— Я тоже. Ну ничего, разберемся. Рюкзак я собрал — еды у нас навалом. На пять суток хватит, если лопать без фанатизма.
— А как мы пойдем? — Кажется, Сонька мне не особо доверяла. — Там же эти. Ты не боишься? Я имею в виду не монстров, а вообще… Жизнь?
Мне как-то неловко стало, от ее вопроса. Честно говоря, я об этом никогда не задумывался… Боюсь, конечно. А сам тут перед ней геройствую. Из последних сил… Хм, страх. Страх — это самый продаваемый в мире товар. Не верите? А вы телик включите. Чем там торгуют? Йогуртами? Подгузниками? Таблетками от живота? Не-а, там страх людям продают. Страх того, что без их таблеток загнешься, а без йогурта не сможешь самостоятельно пищу переварить. Страх перед болезнью, старостью, бедностью, одиночеством. Это основной наш инстинкт, и его можно продать. Дорого.
— Ничего, прорвемся. — На второй вопрос, я решил, отвечать не буду. — Днем пойдем по шоссе — до Москвы самый короткий путь. Оно по прямой почти всю дорогу. Зацени, — я продемонстрировал ей военный бинокль, в чулане вчера нашел, тяжеленький. — Цифровой, ночного видения. При полной луне на расстоянии до шестисот метров все видно как на ладони. — Я покрутил бинокль в руках и тоже уложил в рюкзак. — Будем ночевать в лесу. У нас с тобой спальники есть.
— А сейчас какая? — она спросила.
— Чего? — не понял я.
— Ну луна — полная или нет?
— А ты не заметила вчера?
— Нет.
Вид у Соньки стал вдруг отрешенный какой-то.
— И я не заметил. Ну не страшно, сегодня вместе поглядим. Главное, не вешать нос, — сказал я. Дебильное все-таки выражение.
Сонька кивнула. Я видел, что она меня уже не слушает. Точно между нами оконная рама, и она не слышит, что я говорю. Она все смотрела на меня, смотрела отсутствующим взглядом, как будто глаза у нее к мозгу не подключены. Они отдельно, как пара мраморных шариков, и она отдельно…
В них мама стояла. В них отражалось прошлое. Я потом только понял, что она молится. Про себя — губы у нее чуть-чуть шевелились.
А я не знаю, верю я в Бога или нет. В смысле, по-настоящему. Мне просто с детства внушали, что он есть. Мамик в церковь водила, учила, как правильно ставить свечки. За упокой — к распятью, за здравие — к Николаю. Это все, что я знаю.
Я знаю, что он есть, Бог. Как небо, как звезды, деревья кругом. Но вообще, мне от него ничего не надо, это если серьезно. Он сам по себе, и я тоже сам. Претензий у нас друг к другу нет. Не должно быть, по крайней мере.
Потом мы еще посидели немного. Я нашел у дядь Семена веревку и учил ее морской узел завязывать, я ж бойскаут в недавнем прошлом.
Ознакомительная версия.
