Почему ей так захотелось найти продолжение дневника и что с ним в случае удачи делать, Зоряна не задумывалась. В ней все больше зрела уверенность, что находка дневника на кладбище неслучайна, что она означает начало событий, которые должны куда-то привести. Но куда? И почему на столике лежали красные бусы, словно на что-то указывая? Может, есть связь «бусы — дневник»? Хотя дневник обнаружился совершенно случайно, когда Мирчик порвал джинсы и загорелся бредовой идеей найти в ящике иголку.
Зазвонил мобильный телефон. Это оказался Мирослав.
— Зоряна, привет! Не спишь? — с какой-то необычной интонацией спросил Мирослав и добавил: — У тебя все в порядке?
— Не сплю. Уже день на дворе. Только что дочитала дневник. Тот, который нашли на кладбище. И у меня все о'кей. А у тебя почему такой голос?
— Помнишь, я тебя фотографировал на кладбище, ты еще красные бусы прикладывала к шее?
— Помню, конечно.
— Ты там никого не видела?
— Ты что, Мирчик, поехал, что ли? Там было так безлюдно, что жуть брала, и у тебя даже странные желания появились. Глупые и не к месту.
— Сегодня я решил распечатать снимки. Сбросил их на компьютер, просматриваю — и жуть взяла! Из-за твоей спины старуха какая-то выглядывает, зубы скалит в улыбке. Снимок я распечатал. Хочешь увидеть?
— Не просто хочу, а горю желанием. Чертовщина какая-то… Давай через час, нет, через полтора встретимся. Фото захвати с собой.
— Где встретимся?
— Как где? У центрального входа на кладбище, внизу. Все. До встречи.
— 7 —
Хроника Плачущей Луны Июнь 1919 года. Яков Блюмкин
Блюмкин по Лабораторной перешел на Батыеву улицу. Небольшую, грязную, в которой уже ничто не напоминало о былом великолепии «улицы красных фонарей», роскошных борделей конца прошлого столетия, так и не ставшую киевским аналогом парижской Плас Пегаль. Редкие двухэтажные дома соседствовали с обычными хатами, проезжая часть мостовой, выложенная серым булыжником, разбитая, с непросыхающими лужами, была в выбоинах, словно не так давно подверглась артиллерийскому обстрелу.
Сгустившиеся сумерки и отсутствие действующих электрических фонарей делали передвижение по ней делом опасным, грозившим вывихом лодыжки, а то и переломом ноги.
Но это было не самое страшное, что могло ожидать путника на этой пустынной улице. Время было неспокойное, голодное, и бандиты хозяйничали на отдаленных от центра и патрулей улицах города. Но Блюмкин прекрасно чувствовал себя в темноте, чудесно в ней ориентировался, ни разу не оступившись там, где и в дневное время надо было внимательно смотреть под ноги. Да и револьвер за поясом внушал уверенность. Впрочем, детство и юношество, проведенные в Одессе, когда приходилось самоутверждаться в многочисленных уличных драках, которые не всегда заканчивались после первой крови, выработали твердость характера и умение постоять за себя. Он твердо уяснил, что наносить удар нужно всегда первым, никогда не поворачиваться к противнику спиной, а если он упал на землю, то не удовлетворяться этим, а бить до тех пор, пока враг не затихнет. Незазорно спастись бегством, но если уже ввязался в драку, то стой до конца, используй все средства, какие сможешь, и оставь страх противнику. Побеждают не только силой, ловкостью и умением, но и решимостью идти до конца. Это он усвоил в драке в одном из глухих одесских дворов, где его подкараулили трое. Они были сильнее, их было больше. Якова сбили с ног, и тогда он, вцепившись одному в ногу, прокусив штанину, отхватил кусок мяса. Такого страшного вопля он никогда прежде не слышал! И они опешили на мгновение, в растерянности наблюдая за кричащим от безумной боли товарищем и не зная, то ли оказать ему помощь, то ли продолжать драку. Это дало Якову возможность подняться на ноги и бесстрашно, с дикими воплями, выплевывая чужую кровь, броситься в драку, горя желанием убить. Вскоре ошеломленные противники отступили и даже обратились в бегство, на ходу поделившись мнением о нем: «Это же бешеный!» Кличка «Бешеный» сохранилась за ним надолго… Затем участие в отрядах самообороны, защита еврейских районов от погромов и первое убийство человека.
Впрочем, ничего особенного Яков тогда не почувствовал. Он видел, как мужчина бежал — краснолицый, что-то кричащий, огромный. Наган дернулся в руке, и человек, словно споткнувшись, упал. Пуля попала ему прямо в сердце. Это Яков увидел потом, когда, подойдя, рассматривал его тусклые, как у дохлой рыбы на Привозе, глаза, застывший пузырек окровавленной слюны в уголке рта. Небольшое входное отверстие на серой рубашке, слегка набухшее кровью. И никакого особого чувства — ни сожаления, ни радости. Просто так надо.
«Хочешь жить — ешь, хочешь выжить — убивай, — подумал он. — Это просто работа, которая не требует ни ненависти, ни радости, ни особых раздумий. Лишь умения. В следующий раз именно ты можешь оказаться на его месте».
И Блюмкин научился быстро и метко стрелять, хорошо владеть холодным оружием, будь то нож или штык, освоил приемы рукопашного боя.
В мыслях Яков теперь представлял себя новым Иудой Макковеем[4], и учеба в Талмуд-Торе, нравоучения старого ребе Менделя Мойхер-Сфорим, детская несбыточная мечта об учебе в ешиботе — все оказалось в позапрошлой жизни, даже не в прошлой. Он не раз сталкивался со смертью, убивая и рискуя быть убитым, когда участвовал в боях в составе только что сформированного 1-го Одесского добровольческого «железного» отряда. Здесь он почувствовал, что, несмотря на юный возраст, может руководить, и приписал себе два лишних года.
Его умение организовывать, думать, сохранять спокойствие и принимать решения в экстремальных ситуациях заметили другие, и скоро Яков сумел подняться до должности помощника начальника штаба 3-й Украинской советской одесской армии. Затем размолвка с командующим, эсером Лазаревым, на почве экспроприированных в банке денег и уход из армии, больше похожий на бегство. В Питере в ЦК левых эсеров его приняли, особенно те деньги, которые он привез с собой и сдал в кассу.
Вскоре он уже был начальником отдела недавно созданной, но уже грозной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом. Чувство власти над жизнью и смертью пьянило сильнее водки, да что водки — наркотиков, всего на свете! Но чувство власти пьянило не только молодых парней, впервые почувствовавших ее, но и целые партии. Омрачало только то, что эту власть надо с кем-то делить…
Конфликт между большевиками и левыми эсерами назревал. «Власть» — это слово в единственном числе, и все демократии в истории заканчивались диктатурой. А тут еще грабительский Брестский мир, отдавший Германии территорию большую, чем занимала она сама. Большевики слишком легко на него пошли, подтвердив этим разговоры о германских деньгах, полученных на революцию.
