Благо, моё положение «начальства» позволяло мне нагло и всерьёз рассчитывать, что меня отсюда всё-таки не попрут, кинув в сердцах вслед какой-нибудь особо поганой железякой…
При виде меня мужик оживился, снял треух и «припудрил базар»:
— Вот теперь вижу, — это старшой! У меня нюх, я же говорю! Тебе, старшой, отдавать бумагу и велено.
С этими словами он, важно оттопырив нижнюю губу, лезет за отворот верхней одежды и вынимает из-за пазухи засаленного ватника продолговатый зеленовато-коричневый матовый предмет, при виде которого в его сторону мгновенно зашевелились стволы и защёлкали затворы.
«Посол» делает удивлённые глаза, рука его замирает на полпути, и к нам на стены несётся его предостерегающий сердитый окрик:
— Но-но, не балуй там, гайдамаки…. мать…! Не граната это, чего переполошились? Это только футляр! В нём вот, — бумага. Тут всё и по делу. Лови, весёлый братец!
И, не дожидаясь ответа, он отработанным жестом, метко и точно, швыряет предмет поверх стены. Заточки с письмами через ограду зоны он, наверняка, метал уж ничуть не хуже.
Круглов сноровисто ловит летящий почти в него предмет, который на деле оказывается обрезком потемневшей латунной трубки.
Трубки, с обеих сторон запечатанной для сохранности содержимого парафином.
Пока мне передают сию вещицу, гражданин внизу, потоптавшись на месте, деловито сморкается и изрекает:
— Ну, пойду я. Передать — передал. Всё, значит, путём. Ну, бывай тебе, старшой, да не болей, по возможности!
Он развернулся и, слегка ссутулившись и засунув руки в карманы бушлата, двинулся было обратно. Затем словно что-то вспомнил, притормозил и обернулся:
— Это… На словах ещё вот велено передать: если вдруг надумаете миром, милости просим к нашему, значит, шалашу. Наладимся, чего там… А нет… — ну, значит, ТАМ… — он многозначительно кивнул куда-то за спину, — будут принимать «превертивные меры». Так, кажется. Ну, теперь вроде точно всё.
Он шмыгает носом и ленивой рысцой, вразвалочку, трусит к подлеску, по-жигански загребая сапожищами едва припорошивший землю сухой снежок.
… - «И предлагаем вам в течение ста двадцати часов, считая от часа получения Ультиматума, сложить и сдать имеющееся в наличии оружие, признать существующую Власть законной, и осуществить слияние вашей общины с коммуной Первого Дня.
Все имущество необходимо передать в Общий фонд резервного снабжения.
За Жизнь, Справедливость и Порядок!»
— Печать… Ух ты, блин… И подпись закорюкой: «Губернатор Кавказа Могилевский»…. Смотри-ка ты, вошь подрейтузная… «Могилевский» он… Тоже мне, — «спокойно, Маша, я — Дубровский»… Экая важная депеша! Даже подтереться такой страшно. — Офигевший донельзя Переверзя так и сяк вертит в руках лист настоящей офисной бумаги.
Практически идеально чистый лист, не порченный ни водою, ни грязью. Словно только что из распакованной пачки.
И тут же — свежий круг, идеальной формы — фиолет печати! Где взять такое ныне?!
Вокруг меня — удивлённо вытянувшиеся физиономии. Кто-то прыскает в кулак, кто-то озадаченно чешет макушку, не зная уже, — смеяться нам или плакать.
— Это уже третий претендент на властный горшок, Босс. Они что там, — белены объелись? Что за клоунада?! — Недавно проснувшийся после полуночного дежурства недовольный Глыба переводит недоумённый взгляд с меня на толпу собравшихся, которым я не спеша зачитывал этот дурацкий документ.
— Бред какой-то… Нет, ну надо же, — «Губернатор Кавказа»… Наместник Луны! — Чекун хмыкает и потрясённо мотает головой.
Я молчу… Ни они, ни все эти чокнутые «претенденты на престол», — никто не знает всего того кошмара, что ещё ждёт этот растоптанный сапогом Провидения мир.
Пережив первые последствия, практически все уверовали, что пронесло. Что самое ужасное позади.
Не ведая о грядущем, — и эти придурковатые самозванцы, эти новые Годуновы, и куда более серьёзные «куньи шапки», пока ещё никак не проявившие себя, и жалкие остатки смердящего человечества, — никто, разве что кучка чудом уберёгшихся «Знаек», разбросанных по всему миру, — не в состоянии знать о грядущем.
А уж если кто из этих «прохвессоров» и заикнётся о куда более худшем будущем, ему либо заткнут рот, чтобы не расстраивал людей по пустякам, не баламутил массы. И так, мол, натерпелись!
«Не будет, не может быть больше ничего страшного с этим миром! Всё, кончилось! Понятно?! Не будет, не будет более кошмаров!!!
А посему — молчи, молчи, вшивый пёс! Не кликушествуй…».
…А то и намылить шею могут. Перед надеваемым верёвочным «воротничком».
Не раз и не два ещё не сгнившие столбы и чахлые деревья украсятся повешенными «умниками». Я знаю… Я это точно знаю.
И не могу, не нахожу пока в себе сил рассказать им, огорошить их всех ещё более страшной новостью. Пусть для всех пока всё идёт так, как идёт. Может, так оно и лучше?
…Не прошло ещё и трёх месяцев с той поры, как мы получили своё первое «страшное чукотское предупреждение».
Накарябанное на почти истлевшем клочке хрупкого, высушенного невесть где ватмана, да за подписью «преподобного Андре», оно не вызвало ничего, кроме гомерического хохота населения нашего «городка».
Его приволокло под наши стены оборванное, всё в язвах, молодое существо с дикими глазами. Густо усеянное к тому же прыгающими, — по заросшему неряшливой порослью лицу и одежде, — мерзкими насекомыми.
Ни дать, ни взять — «сюрреалист» с Арбата! Насмотрелся я их в своё время. И этот… Такой же чокнутый и «продвинутый». Ходячий «креатив» с трижды пробитой насквозь башкой. Некогда весьма модные лохмотья теперь развевались на ветру, подобно обгоревшему знамени полка.
Сквозь зияющие прорехи которого было видно абсолютно голое и идеально грязное тело. Воняло при этом от этого воплощения «свободы от всяческих обязательств» так, что мы прослезились даже на собственном заборе.
Несло от тела воинствующего дурака то ли гнилой рыбой, то ли больными немытыми гениталиями, что неудивительно при такой-то жизни. Половые инфекции уже нагнули большую часть выживших несчастных.
От этого никуда не деться, — у огромной части человечества нет и ещё долго не будет средств их остановить. Похоже, мы здесь понемногу откатились к средневековью, когда от сифилиса и проказы вымерла половина Европы.
…Зато воспалённые глаза его были преисполнены странного огня, одухотворённостью одержимого и жаждою немедленных, безусловно решительных и конкретных действий. Казалось, дай ему поручение обмотать нитками земной шар — кинется выполнять.
