не дрыгалась, и даёт форсаж. Мотор оскорблённо взвывает и выпихивает на фиг все патроны куда попало. Один из них исчезает, причём, как правило, именно тот, в котором содержалась подписная полоса.
А утрата подписной полосы — это, я вам доложу, скандал. Мало того, что снова надо делать оттиск, сверять, подписывать, прикладывать печати — ошеломлял сам факт пропажи… Да уж не империалистические ли агенты свили гнездо в трубе?
С негодованием отвергаю версию, будто некто, в чей ящик с грохотом влетел нежданный дар судьбы, присвоил ниспосланное, а саму почту вынес тайком и сжёг. Уничтожить рабочий документ с автографами должностных лиц… За такое, знаете, политическая статья светит. «Средняя Волга», между прочим, областная партийная газета.
Мы трясли трубодуя, выпытывая, что сей сон значит.
Толик разводил руками.
— А хрен его знает! — честно отвечал он.
И всё-таки прав был Ломоносов, прав был Лавуазье. Ничто не исчезает бесследно. Через каких-нибудь несколько лет (это, обратите внимание, обычный зачин, когда речь заходит о наборном цехе) мне пришёл патрон с прошлогодней подписной полосой.
Тогда-то всё и выяснилось.
Дело в том, что мотор гонит по трубе воздух то вперёд, то назад. Так вот, когда наш вертопрах, продувая почту, даёт форсаж, компрессор поначалу именно вдыхает, а не выдыхает. Последний застрявший патрон становится первым, влетает в мотор… Собственно, не в сам, конечно, мотор — он утыкается в решётку, ограждающую мотор от подобного тарана. И там остаётся.
Может пролежать месяц, два месяца… Год может пролежать.
Наконец кто-то обращает внимание, что с некоторых пор тяга какая-то стала слабоватенькая. То ли компрессор подустал, то ли труба прохудилась. Изловленный общими усилиями Толик лезет в святая святых и обнаруживает там упёршийся в решётку патрон. Извлекает. Суёт куда надо. Врубает мотор.
Дальнейшее — известно.
Не случись в тот день того, что случилось, он так и так запомнился бы мне надолго — во всём своём безобразии. Подчас возникало впечатление, будто редакция, сговорившись с типографией, решила окончательно запороть номер. Метранпажи вредничали, корректоры, похоже, читали по складам, линотипистка набирала не то, что велено.
А тут ещё перевёрстка второй полосы.
— Вот Змей Гургеныч! Звони ему, пускай новый макет шлёт! — И метранпаж гневно тычет пальцами в полосу. Незакреплённые строчки всколыхиваются подобно чёрно-серебряной трясине.
— Миш, ну время же, время…
— Тогда пускай идёт и перевёрстывает!
— Ах так? Дай сюда шило — сам переверстаю!
Миша угрюмо сопит и прячет шило в карман фартука.
Выхватываю строкомер, обхожу талер, и занимаю место метранпажа…
Что такое талер?
О господи, ну и времена пришли — всё нужно растолковывать. Талер — это такой длинный металлический стол, на коем располагаются две массивные железные рамы (то бишь полосы), а между ними расселся некий механизм в кожухе, с помощью которого с этих самых полос снимаются бумажные оттиски.
Народ заинтригован: выпускающий — и вдруг перевёрстывает. С чем бы это сравнить? Ну, скажем, так: пассажир авиалайнера поднимается со своего кресла, проходит в рубку и садится за штурвал. Вот что-то в этом роде.
Приём, конечно, запрещённый, но действенный.
Миша сопит ещё сильнее, ревниво отодвигает меня плечом и вновь извлекает орудие труда. Процесс возобновляется.
На столе сменного мастера давно уже заливается телефон.
— Гер, трубку возьми! Дежурный!
Вот только дежурного тут не хватало! Гургену, небось, не позвонит — Гурген и матом послать может невзирая на лица.
Принимаю трубку.
— Что происходит? Почему полоса пришла без заголовков?
— Не успели отлить! — рапортую со злобой.
— Что значит «не успели»? Редактор требует объяснений! Что мне ему докладывать?
— Доложите: у строкоотливной машины шкворень вылетел.
Услышав про шкворень, Миша хрюкает, роняет шило, падает фартуком на полосу и ржёт в голос.
В трубке пауза.
— Ах, вот как… — с уважением, даже с опаской произносит наконец дежурный. — Надолго это?
— Да чинят уже…
— Слышь! — отдышавшись и подобрав инструмент, советует Миша. — Ты ему в следующий раз скажи, что у линотипа трензеля отвалились!
А что? Поверит и в трензеля. Какая ему разница!
Наконец приносят заголовки. Один (самый большой) не проходит по формату. Настроение метранпажа снова портится.
— Ты когда считать научишься? На цицер не проходит!
— Щаз пройдёт!
Беру заголовок, иду в закуток, где проживают самые что ни на есть членовредительские устройства: фреза и гидравлическая гильотинка. Вообще-то представителям редакции вход туда возбраняется, но я ж три года на выпуске — кто мне что скажет?
А заголовок, обратите внимание, квадратный (сорок восемь пунктов), а промежутки между словами, на мой взгляд, малость широковаты. Уменьшаем на фрезе оба промежутка, сдвигаем — всё равно шесть пунктов лишние. Ничего! Вот тут за прописным «У» следует прописное «А», и между ними, естественно, зияет этакий косой прогальчик. А мы его, родимого, возьмём и как раз наискосок и пропилим, что, кстати, категорически запрещено техникой безопасности. Впрочем, всё, что я сейчас делаю, тоже запрещено.
Со стуком звонче доминошного выставляю подпиленный заголовок на талер.
— Кто говорил, что не проходит?
— Ну ты артист…
А то не артист, что ли? Говорят, у царя Соломона был перстень, на котором так и значилось: «Всё проходит». Подозреваю, что Его Величество тоже когда-то работал на выпуске.
Машинально проглядываю прочие заголовки, а там…
Ну Нинка! Ну затейница! Должна была набрать «Решения такого-то Пленума КПСС — выполним!»
Набрала: «не выполним». С восклицательным знаком.
Нет, с такой гениальной простотой я ещё не сталкивался. Сгрёб текст, пошёл на рандеву. При виде выпускающего с металлом в горсти заголовщица упёрла кулаки в мослы, заменявшие ей бёдра, и приготовилась к отпору.
— Нина… — с нежностью, переходящей в растроганность, обратился я к ней. — Ты о чём, лапушка, думала, когда набирала?
Выхватила металл, прочла.
Впервые в жизни я видел, как человек бледнеет в три приёма: бледная, ещё бледнее, совсем белая.
Вот дурашка! Хотя, должен признаться, случись со мной такое в самом начале карьеры, я бы, скорее всего, повёл себя похоже. Однако, проработав три года выпускающим, человек неминуемо черствеет политически, а главное, заражается здоровым пролетарским цинизмом.
Помню, в прошлом феврале проскочил у меня заголовок «Победа над Сталинградом» — и ничего: не выгнали, не сослали — так, объявили выговор, по-моему, даже без занесения в личное дело. Не за политику, разумеется, — за халатность. А если шить политику, то это за один наш жаргончик всех гнать этапом на Колыму. Кем я только ни работал: и резчиком холодного металла, и штабелировщиком, и фотографом, даже монтировщиком сцены, — но, клянусь, нигде ничего подобного не слышал, а теперь уже и
