– Да сплетни все это. Фантазирую так, для беседы. – Клавдия смело взглянула на представительного мужчину и поправила завиток на виске.
– Вот и я так думаю, – без улыбки сказал тот. – И лично вам, исходя из особой симпатии, сплетнями увлекаться не советую.
До конца антракта думала Клава о словах соседа, думала и потом, когда в зале стало темно, а на сцене – ослепительно ярко. Искоса поглядывая на серьезный профиль представительного мужчины, в конце концов решила, что разговор в антракте был лишь поводом завязать знакомство. И аж вспыхнула вся, когда незнакомец передал ей программку, а в ней оказалась записочка! Вопрос застыл на подкрашенных губах Клавы – сосед был целиком поглощен происходящим на сцене и она смекнула, что получение записки надо держать в тайне от Жостовых.
Вполне вероятно, что Клавдии удалось бы в этот театральный вечер выяснить гораздо больше о намерениях кавалера. Но только прямо после того, как комик на сцене с грохотом повалил колонну, увенчанную бутафорской вазой (ваза упала ватно, но за кулисами сильно громыхнули жестью), именно в этот самый момент Варя ойкнула, схватилась за живот и шепнула мужу: "Началось!"
Лежа на полотняных носилках в машине медицинской помощи, роженица отстраняла пропитанный нашатырем ватный тампон и капризничала: "Вот уж не вовремя! У Людочки фантастический выход в финале…"
Отвезли Варвару в лучший московский роддом. Лев промаялся в вестибюле целую ночь, меряя нервными шагами шахматный пол и позвонил домой лишь в восемь утра.
– Только что родила! Мальчик, Мишенька!
Новоиспеченные дед и баба молча сидели в гостиной у большого овального стола, застеленного кружевной, мелким крючком вязанной скатертью. За широким окном серело мутное ноябрьское утро. Дом на набережной еще не проснулся и едва золотился во мгле окутанный туманом купол Храма.
– Вроде все не так уж и плохо получается. А, Серафима? – глава семьи, отсутствовавший в театре по причине занятости на службе, заглянул в глаза жены с неподходящей моменту печалью.
– Совсем не плохо, Коленька, – Серафима Генриховна поднялась и подойдя сзади, обняла мужа за плечи. Стоя за спиной Жостова, эта миниатюрная брюнетка с прямым пробором в волнистых волосах оказалась капельку выше его обритой наголо "под Котовского" головы. Она всхлипнула, прижалась к колючей щеке. На воротник болотного френча закапали слезы.
– Ну, ну… – мужчина сжал узкую длиннопалую кисть жены и сказал как–то слишком напористо: – Не плохо, говоришь!? Отлично, Симочка! Совершенно отлично!
Серафима Генриховна поняла, какую тревогу гнал от себя этот сильный, замкнутый человек. Последнее время красный командир Жостов, руководящий ныне крупнейшим подразделением Наркомфина, верный ленинец, коммунист и атеист по уму и совести, мучился тайным страхом. С чего–то Николай Игнатьевич решил, что и сам он и близкие его прокляты.
… А ведь хорошее было семейство, если не считать сурового главы его, – веселое. Люди порядочные, хоть и взбалмошные. Оно и понятно: в роду Серафимы все певцы и музыканты. А разве от такого наследия отступишь? К вечеринкам у Жостовых Клавдия относилась с пониманием. В старой квартире она время от времени помогала Серафиме и Варе убираться после гостей. А теперь перебралась вместе с ними в новые хоромы для постоянной помощи по хозяйству, имея тайный умысел найти супруга в среде важных соседей Жостова. Спала Клавдия на топчане, поместившемся в кухонной нише. Ниша эта предназначалась специально для прислуги и могла задергиваться шторой.
Даром, что комнат четыре, а специального помещения для домработницы не предусмотрено. Не запланировано, что ли, постоянное проживание таковой в пролетарской семье? И непонятно, как же тогда строители мыслили? Дом, хоть и народный, но правительственный. А это значит, что мужчины до ночи на своих ответственных постах надрываются, а жены тоже по службе заняты. Серафима Генриховна, например, вместо того, что бы в постели до полдня нежиться, каждое утро, перехватив бутерброд, убегает в специальную школу, где учит способных детей музыке. Варвара училище художественное пока бросила – дите каждые три часа кушать просит. Да еще постирать, приготовить, в комнатах убраться надо, – как тут без помощницы обойтись? А если уж наняли человека, то и приличное место ему для проживания обеспечить требуется, а не закуток на кухне, где все до самой ночи толкутся.
Клавадия лежала на спине, прислушиваясь к ночным непривычным еще звукам. В коротких волосах белели тряпичные папильотки, глаза смотрели в потолок, в его новейшую нетронутую чистоту, светящуюся даже в темноте. Все тут было новенькое, с иголочки. И пахло еще свежим деревом от паркета, сухой штукатуркой. Особо удивлял жестяной шкаф на кухне – закругленный такой, блестящий. В шкафу стоял бак для отходов, но выносить помои не было нужды. Промеж стен Дома располагалась шахта и по ней ездил на платформе вверх и вниз специальный человек. Подъедет к квартире, откроет железную дверцу и грязный бак обменяет на чистый! А если представить сколько в этаком домине подобных шахт понастроено и сколько людей на уборке мусора задействовано, то получается целая фабрика! Клавины приятельницы, узнав про такое чудо, все в гости просились, потому что в рассказы ее не до конца верили.
А взглянуть тут было на что. Почище музея. Вот хотя бы в ванную комнату зайти – и то в обморок можно рухнуть. Первые дни в новой квартире Клавдия не могла налюбоваться на вентили в ванной и все забегала, чтобы их покрутить. Ведь никакой печи или газовой топки! Крутанешь синий – холодная вода, крутанешь красный – горячая! Прямо из стены льется в любое время дня и ночи. Мойся, сколько душе угодно, стирай – вода не считанная. Ванна белая–белая, а стены над ней все кафельными плитами выложены, новенькими, блестящими. Разве сравнить с бывшим жильем?
До переселения занимали Жостовы две комнаты на первом этаже деревянного дома. Постирушка в коридоре, печи дровяные, помыться, уж извините, в бане. И пятеро соседей на одной кухне круглые сутки толкутся. В гостиной теснота, книг завалы, рояль огромный и финтифлюшки всякие, от старой жизни музыкантов доставшиеся, везде натыканы. Даже голова мраморная на тумбе. Человек в кудрях с пустыми белыми глазами. Говорят, великий композитор. Но зачем без глаз–то? И вообще зачем чужая каменная голова в такой теснотище?
Так вот из этой развалющей хибары, дорогой сердцу Серафимы Генриховны воспоминаниями о дореволюционной юности и владении всем двухэтажным домом, Жостовых еле–еле в новую квартиру под белы рученьки выволокли. Приехали на машине солидные товарищи и увезли Николая Игнатьевича для беседы. А на столе ордер оставили, поздравив супругу. Мол, владейте, уважаемая, заселяйтесь и живите по всем законным правам в лучшей новостройке столицы. Серафима Генриховна, на что женщина не практичная, восприняла все правильно. Она не стала цепляться за фамильное барахло, напротив – мужу всю плешь проела, что он человек заслуженный, в боях за советскую власть отличившийся, контузию претерпевший, за что награжден медалями и орденами. А тут сыро, тесно, Варя ребеночка ждет, Лев Всеволодович – муж законный по углам, как чужой, жмется… Жостов на это все молчал и молчал. Потом схватил с вешалки пальто – и во двор. Гулял чуть ли не до рассвета. Да не с бабами, ясное дело, со своими мыслями.
