Вы можете сказать: закон есть закон, и он требует для этих людей смерти. Но чей это закон? Этот закон родился не в доме Рива, он пришел из Вавилона, когда Рива приняли в число великих Домов. Его навязали вашим предкам вместе с генетическим рабовладением, которого раньше у вас не было. Но Вавилон так до конца и не принял вас. Вы слишком похожи на Первое Адское могущество из их писаний. Вы опасны. У вас слишком много контроля над межзвездными маршрутами. Пока вы занимались перевозками и мелким пиратством, вас терпели. Но когда Бон решил возвысить дом Рива и вступил в союз с Фарраном, вам не простили возвышения. Когда гражданская война привела вас на Сунагиси, они сделали все, чтобы заключение мира с Империей стало для вас невозможно. Они поставили ультиматум: или тайсёгун Шнайдер уничтожает повстанцев Минато, или Директория и дома, представленные в ней, не поддержат его в конфликте с Империей. Он уничтожил Минато, а Директория предала его. У всех домов с Империей мир, а Рива — чудовища и изгои. Вавилон навязал вам свои правила и отвернулся от вас. Почему же вы обязаны выполнять законы Вавилона?
У Бет открылся рот. Закон об этологической диверсии представлялся ей самым длинным и толстым гвоздем в крышку гроба. Даже не гвоздем, а анкерным болтом. И вдруг оказалось, что этот анкерный болт можно вынуть…
— Есть одна старинная притча о детях, которые играли в войну и оставили самого маленького мальчика стоять на часах, взяв с него слово, что он не уйдет с поста. Чтобы он не мешал. Дети наигрались и ушли, а мальчик, давший слово, все стоял… Вы похожи на этого мальчика. Вы готовы хранить верность слову, которое обманщики взяли с вас, хотя это давно потеряло всякий смысл. Вам не нужно было с самого начала соглашаться на введение генетического рабства и законов, ему сопутствующих. Тайсёгун Шнайдер сказал, что сделанного не воротишь. Но сделанное можно исправить. И мертвецы вам не помогут сделать это…
Затем поднялся Рэй.
— Я недолго буду говорить, потому что мне нечего добавить к сказанному. После того, как я вышел на арену, я жил как будто уже умер. Этому научила меня не Церковь, этому научили меня туртаны, альфы и этологи. Церковь научила меня любить. Я научил любить малышей. Казните меня, нас троих, казните всех малышей — куда вы денете остальных, кто уже умеет жить так, словно уже мертв, уже умеет убивать, но не умеет любить? Я все сказал.
Он сел, но и сидя возвышался над всеми, кроме Гедеона.
Юный морлок был с ним одного роста, но по сравнению с Рэем казался еще хрупким, а его голос прозвучал как альпийский рожок:
— Я презираю вас. Вы притворялись почти богами, а оказались просто маленькими трусливыми душами в маленьких хрупких телах. Убейте нас. Сделайте нас бессмертными и непобедимыми.
Дик закрыл глаза ладонью. Потом поднялся, уронив руки вдоль тела.
— Просто закончите это. Хоть как-нибудь.
И сел, запрокинув голову.
Арбитр вышел на середину зала. Из бокового прохода показались двое мальчиков лет восьми — близнецы, кажется, младшие братья Сонг. Один был одет в белое, другой в черное, и каждый держал в руках совершенно прозрачную чашу вроде аквариума. За ними прислужники несли подставки — конечно, жестоко было бы все время голосования заставлять маленьких детей держать чаши в руках.
— У вас есть десять минут, чтобы обдумать, отдадите вы свой голос за помилование или за казнь. После этого каждый из вас подойдет к той чаше, в которую вы хотите опустить балл. У мальчика в белом — чаша для голосов за помилование. У мальчика в черном — для голосов за казнь.
— А чего мне ждать десять минут? — спросил кто-то. — Я уже решил.
— Таков порядок, — невозмутимо сказал арбитр.
Бет провела эти десять минут, бегло просматривая бурлящую инфосферу. Спорили в основном о том, каким большинством вынесут обвинительный приговор и какой способ казни выберут. Делали ставки. Фаворитом было сожжение плазменной дугой: ну а как еще можно утилизовать сразу две с небольшим сотни трупов? Бет вытошнило бы, если бы она позавтракала.
Наконец, голосование началось. Люди подходили по одному, закатывали рукава, показывали всем, что держат в пальцах один шарик и опускали его в урну. Первые шарики, упав на дно, слегка подпрыгивали и чаша мелодично звенела. Потом дно заполнилось и шарики издавали только чуть приглушенный тонкий стук. И дело это было скучное и долгое, и Бет подумала — почему бы этим людям просто не разойтись на две стороны, а потом бы их посчитали по головам? Что это за дурацкий ритуал с шариками? Их же нужно еще считать… А под ложечкой у нее сосало и ставки в инфосфере все росли…
Наконец, последний шарик упал в чашу казни, и Бет вдруг почувствовала, что болят пальцы, а когда посмотрела на руки — увидела, что они стиснуты в замок так крепко, что костяшки белы, как пергамент, а фаланги налились багровым. Она встряхнула руками. Началась процедура подсчета. И это тоже было долго — ведь нельзя же сразу считать, когда кладешь шарик, конечно же, нужно потянуть время и помучить подсудимых, вынимая шарики по одному и объявляя число.
Когда арбитр сказал «двести», Бет была близка к обмороку. Когда на самом дне «казнильной» чаши осталось не больше двух десятков шариков, она закрыла глаза и запретила себе надеяться. Ведь если окажется, что казнь победила перевесом в два или три голоса — она просто умрет.
— Двести пятьдесят, — сказал арбитр и почему-то замолчал.
Зато загудел зал и загудели окра тех тингов, где было звуковое сопровождение, и именно оттуда, из окон до Бет донеслось часто повторяющееся то шепотом, то криком слово, смысл которого Бет поняла не сразу, потому что уже настроилась на другое:
— Поединок!
* * *
Это слово приснилось Дику и он напомнил себе, что спит и во сне видит голосование, в котором голоса разделились. На самом деле большинство проголосовало за казнь и их, конечно же, казнят. И хорошо бы уже определились, когда и как именно — он наконец-то успеет выспаться.
Но его слегка толкнули в бок, и пришлось встать, чтобы выслушать приговор.
— Дом Рива разделился, — бесстрастно объявил арбитр. — Двести пятьдесят голосов за казнь и двести пятьдесят голосов за помилование. Это значит, свое слово хочет сказать судьба, и судьба его скажет в поединке между представителем истца и представителем ответчика. Кто будет биться за истца?
— Я, — поднялся Шнайдер.
— Кто будет биться за ответчика?
Дик поднялся на негнущихся чужих ногах. Ох и затейливое же у Господа чувство юмора…
Ладонь Рэя придавила его к сиденью.
— Я, Порше Раэмон, буду драться за наше дело.
