Бет захотелось плакать.
— Да. Пытались ли вы, майор Шэн, вступать в спор с Порше Раэмоном?
— Неоднократно. Я считаю, что человек должен уметь отстаивать свои убеждения.
— И все же вам это не удалось.
— Как сказать, сударыня. С одной стороны, это очевидно. Но с другой — я находился в заведомо проигрышной позиции. Очень трудно объяснить жертвам несправедливости, что эта несправедливость — лучше, чем та справедливость, о которой говорил Порше Раэмон. Невозможно аргументированно спорить с мучеником: что бы ты ни сказал, ты на одной доске с палачами.
— Майор, сейчас вы на одной доске с жертвами. Вам есть, что сказать теперь?
— Только то, что я уже сказал. Я горжусь своим батальоном: они проявили себя как хорошие солдаты и верные друзья. Будь у них фенотип человека — ни один в этом зале не усомнился бы в их праве восстать на полковника. Когда твоего родича хватают и без суда подвергают пыткам, грозя смертью — это законный мятеж.
— У защиты больше нет вопросов.
Полковник Джар, как оказалось, тоже ждала приведения смертного приговора в исполнение.
— Вы трусы, — сказала она, глядя в лицо Шнайдеру. — Вы должны были уничтожить базу Ануннаки вместе с нами и этими скотами.
Шнайдер оставил ее рекомендации без внимания.
— Когда вы узнали, что на базу ходит проповедовать Порше?
— Не помню точно. Неделя или полторы до того, как его схватили. Я бы взяла его быстрее, но не знала, кому из морлоков могу доверять, а кому нет.
— И как же вы узнали, кому можете доверять?
— Это моя тайна.
— Она просто спросила, — сказал Порше. — Морлоки не лгут. Она спросила, кто из батальона христианин, и ей ответили правду. Тогда она взяла наугад первых попавшихся двадцать человек и, рассчитав их на первый-второй, велела вторым избивать первых. Они отказались. Она вызвала из строя новых — отказались и те. Тогда она объявила всех предателями и велела стоять на плацу сутки, без еды, сна и воды. Они и стояли. И христиане, и те, кто не крестился — потому что они, якобы, не донесли этологу. Хотя они рассказывали этологу, тот просто не верил, что мы с Динго и капитаном настоящие, а не мем. Он-то думал… ну, тут этологи показания давали, вы знаете, что он думал. Кто это видел, нашел способ мне передать, что они так и будут стоять, если я не приду и не сдамся. Ну, я пришел и сдался.
— И тогда их отпустили? — спросил дядя.
— Не. Они продолжали стоять, пока меня бичевали и запихивали в клетку. И еще сколько-то времени. Не знаю, сколько — они стояли, пока я не вырубился, а сколько я был без сознания — неизвестно.
— Порше говорит правду? — дядя посмотрел на полковника.
— А я что, должна была чаем их поить?
— Порше говорит правду?
— Я поступила как должен поступать офицер!
— Порше говорит правду?
— Да что вы заладили? Правду он говорит, правду. Жаль, я не догадалась их всех сразу облить ракетным топливом.
— Вам бы тогда все равно пришлось бы отвечать за порчу имущества, — сверкнул зубами Рэй. — И эта порча вышла бы на такую сумму, что вас бы все равно повесили.
— Обвиняемым слова не давали, — воспрянул арбитр. — Еще одно нарушение регламента — и я включу звукопоглощающее силовое поле.
Рэй и в него сверкнул улыбкой, после чего развалился на скамье как на диване. Процесс шел уже не первую неделю, и его раны успели зажить — но Бет видела, что от невозможности вытянуть вперед переломанные ноги он все-таки страдает, хоть и прячет за нарочитой расхлябанностью поз. Может, черноносые присяжные это и купят, но не она.
Вопросы начала задавать мама.
— Вы собирались казнить Порше Раэмона?
— А то как же. Молодой скотине нужен был урок.
— Почему вы не передали его в руки властей?
— Я сама была властью. Я полковник и у меня есть власть над жизнью и смертью моих морлоков, и уж тем более всякой бесхозной швали.
— Вы знаете, что по закону о собственности над гемами любой незарегистрированный гем должен быть отправлен в полицию до установления хозяина, а если такового нет — зарегистрирован как общая собственность Дома?
— Это уже обсуждали на трибунале.
— Знаете или нет?
— Как бы да. Здесь кого судят, меня или его?
— Как вы относитесь к боевым морлокам?
— Что значит, как отношусь?
— Что вы к ним испытываете?
— А что вы испытываете к собакам? Хорошая собака заслуживает кости, плохая — палки, бешеная — пули. Я понимаю, что вы, имперцы, с ними носитесь, чтобы разрушить Вавилон. Вы уже его разрушили, Рива — это все, что осталось от Вавилона. Но нас вам не сломать. Даже если этот недоумок, — полковник кивнула в сторону Шнайдера, — проиграет вам войну, вам нас не сломать.
Мама проигнорировала этот поток сознания и перешла к следующему вопросу:
— Вам нравится мучить живых существ? Людей?
— Отвали, сука. Я не буду отвечать на этот вопрос.
— Других вопросов у защиты нет.
Госпожу полковника увели, и Бет почему-то стало легче дышать.
Потом допрашивали других офицеров базы Ануннаки, полковника Ольгерда и господина Ройе, прочих заложников… Это была длинная процедура, потому что заложников было много, и каждого спрашивали, не подвергался ли он избиениям, оскорблениям и пыткам, а то и еще чему, и многие говорили — нет, а многие считали себя оскорбленными, потому что морлоки смели отдавать им приказы и распоряжаться их жизнями.
Морлоку вообще не обязательно кого-то пытать или оскорблять, чтобы запугать до мокрого. Достаточно улыбнуться.
Веселого, конечно, мало, когда тебя окружают на станции, гонят в поезд, как скот, там держат под прицелами, а в двух шагах от тебя мигает индикатором «арахна», но это не то же самое, что быть запиханным в железную клетку и подвергаться избиению стрекалом.
Бет видела, что все больше симпатий склоняется в сторону повстанцев, но «все больше» никак не дотягивало даже до «значимого меньшинства». Дик, Рэй и еще две сотни морлоков были обречены.
— Суна Ричард, вы грозили взорвать поезд вместе с собой, всеми морлоками и пассажирами, если ваших требований не выполнят. Вы бы это сделали.
Дик поднял голову.
— Там были дети, — сказал он. — Мое имя Ричард Суна, а не Рихард Шнайдер.
— Отвечайте прямо на поставленный вопрос.
— Я бы никогда этого не сделал. Верить или нет, решайте сами…
— Вы находились в отчаянном положении.
— Я христианин. Все еще.
— Ваши единоверцы когда-то не имели ничего против массовой резни.
— Были христиане и похуже меня.
— А может, дело в том, что самоубийцы попадают в ад?
— Нет. Будь в том поезде только мы с вами двое, и я бы подорвал его без промедления.
