— Молодец, — сказала Елена. — Хочешь стрельнуть?
Она протянула мне рожок с патронами.
— Попадешь в корягу на том конце поляны? — хитро, с мрачным торжеством поинтересовалась она.
— Я никогда не пробовал, — ответил я, вставляя магазин в «калаш».
— Эй, хорош. Не надо поднимать ночью тревогу. — вмешалась тетя Вера. И добавила, отнимая автомат — Дай, сюда, это не игрушка.
— Тетя Вера, я смогу. Я правда попаду, — у меня в голосе прорезались просительные интонации.
И тут же получил от нее подзатыльник.
— Ишь чего удумала, — обратилась тетя Вера к амазонке. — Раньше нужно было мозгами работать…
Елена сникла, потом поднялась и ушла, забрав оружие.
Долгое время все сидели молча.
— Спой нам что — ли, Принцесса, — обратилась к рыжеволосой девушке Клавдия.
— Не хочется, — грустно ответила Ганя.
— Да ладно, брось, — произнесла Клавдия, усаживаясь рядом и подталкивая ее. — Я подпою.
Амазонка пошарила позади себя, извлекла гитару из мешка, протянула ее девушке.
Ганя поломалась для приличия, потом провела по струнам, проверяя настройку, подкрутила колки.
— Давай нашу, — сказала она Клавдии.
Девушки запели. Никогда раньше я не слышал такого. Чувственные, глубокие голоса амазонок и звон струн гитары оттеснили на задний план, но не заглушили полностью звуки осенней ночи. Шум ветра и шорох деревьев под порывами ветра наполнил песню особым, тревожным колоритом. Всех слов я не запомнил, лишь только это:
Я лежала на ковре из васильков,
вспоминая свою первую любовь.
Лица девушек сделались торжественно-грустными, глаза казалось, светились особым неуловимым светом. Я, открыв от удивления рот, смотрел на рыжеволосую Ганю. Мне даже и представиться не могло, что простая мелодия, извлеченная простым перебором проволочек из фанерного ящичка и два женских голоса могут так просто перебросить в совершенно особый мир, живущий по совсем другим законам.
Тетя Вера с тревогой посмотрела на меня, потом на девушку, вздохнула и ничего не сказала. Ганя поймала мой взгляд, сначала смутилась, а потом улыбнулась особенной, торжествующей улыбкой.
— Клава, — предложила она, — а давай ту самую.
— Ганя, ну тебя.
— Нет, давай, — продолжала настаивать Ганя.
Голоса поющих изменились под стать песне. Они стали резкими, высокими, разудалыми. Невозможными, не укладывающимися в голове стали слова, особенно припев: "Милый мой, твоя улыбка, манит, ранит, обжигает. И туманит, и дурманит, в дрожь меня бросает!".
В дрожь бросило и меня, в голове поплыли картинки, которых я не мог видеть в своей жизни: улицы, наполненные самодвижущимися экипажами и запруженные народом, движущиеся цветные тени в стеклянных окошечках больших ящиков, которые встречались в большинстве помещений. В довершение, чужой голос у меня в голове произнес дурацкое слово «пошлягер».
— Что? — переспросила тетя Вера.
— Пошлягер, — ответил я. — Пошлый шлягер.
— А? — рот у начальницы отряда долгое время не мог закрыться. Наконец, когда удивление прошло, она поинтересовалась. — Это что значит?
— Не знаю, — ответил я. — Само в голову пришло.
— Ума лишился, парень… — качая головой сказала тетя Вера. — Все вы, кобылы со своими песнями.
— Сейчас мы его поправим, — задорно произнесла Клавдия. — Давай про цыганскую звезду, — почти приказала она Гане.
Рыжеволосая амазонка стала играть совсем другую мелодию.
Девушки запели:
Мохнатый шмель — на душистый хмель,
цапля серая — в камыши.
А цыганская дочь — за любимым в ночь.
По родству бродяжьей души.
Амазонки оживились, заулыбались. Многие стали подпевать. Высоко над поляной взлетело:
Так вперед, за цыганской звездой кочевой,
на закат, где дрожат паруса…
— Тихо, тихо, — стала урезонивать разгулявшихся воительниц тетя Вера. — Не дай Бог услышит кто…
Я, не отрываясь, глядел в устремленные вдаль глаза рыжеволосой девушки. Как казалось мне, она глядела на меня. В ее глазах была мечтательная нежность. Будь я немного опытней, то понял бы, кому она адресована, по чьему следу в темном лесу мчалось воображение амазонки.
Глаза девушки наткнулись на мои, Ганя смутилась, заморгала, прекратила играть.
Воительницы недовольно зашумели, а тетя Вера, бросив свой взгляд на меня стала совсем мрачной.
— Ганя, спой еще, — раздались голоса.
Девушка вздохнула и ударила по струнам.
Они с Клавдией продолжили петь. В моей голове и так была каша. Когда ко всему, что случилось со мной сегодня добавилось явное, обращенное ко мне внимание девушки, мозги совсем отказали. Я не помнил, что пела девушка для меня. Лишь отдельные слова: "Все пройдет, и печаль и радость, все пройдет, так устроен свет" и "милая моя, солнышко лесное". Сознание, вытесняя все прочее, наполнял чудесный тембр ее голоса и сияние глаз. Сердце взлетало и падало, сладко сжималось от понимания того, что для меня, только для меня поет о любви девушка, лучше которой я не видел никогда раньше и не увижу".
Написав эти строки, Джек подумал, что мальчик Данилка, которым он когда-то возможно был, чертовски прав. Вспоминая лицо девушки, лицо Ники Громовой, он понял с каких давнопрошедших времен связаны они неразрывной связью взаимного влечения. Он вздохнул, и продолжил.
"…Пустынный, каменистый пейзаж, редкие пятна зелени, цепочка гор вдали. Я, как и мои товарищи, одет в зеленую форму.
На плече висел автомат с еще теплым от стрельбы стволом, на ногах были надеты кроссовки.
На обочине дороги рычал на малых оборотах странный гусеничный экипаж, который показался мне чуть ли не родным. Мне было непонятно теплое чувство к железному монстру, пока память не подсказала, из каких передряг вытаскивала отделение разведроты эта неказистая с виду, вооруженная скорострельной пушкой и пулеметом боевая десантная машина.
Двое, память напомнила, что их называют Федот и Маркиз, приволокли сильно избитого местного в длинной рубахе и съехавшей набок чалме. Он был загорелым, черноусым, обритым наголо немолодым человеком, непрерывно, как заклинание повторявшим "Не нада, не нада" и пытавшимся при этом вырваться из рук солдат, которые периодически поддавали ему ногами по ребрам за его дрыганье. От южанина несет резкой хлорпикриновой вонью, которая, впрочем, не мог перебить запаха дерьма.
— Выкурили, духа! — сказал молодой парень рядом со мной. — Там еще двое были. Не вылезли, задохнулись.
— А с этим что? — спросил я. — В расход?
— А хули с ним делать? — ответил он. — Правды все равно не скажет, а везти этого засранца в часть — на хуй надо. Тут Васька- сержант придумал кой чего…
