Сколько нужно ждать, было неизвестно, и мы с Владимиром Николаевичем отправились на прогулку в парк. Он показал мне и курганы, и место, где было городище. Затем мы устроились в открытой, тоже с колоннами, беседке. Погода была летняя, томная… Я вынул папиросы и закурил.
– У меня к вам есть просьба, – неожиданно обратился ко мне Владимир Николаевич.
– Да, конечно, – я потушил папиросу.
– Владимир Ильич очень болен. Человек он страстный и очень общительный. Обещайте мне, что вы не будете злоупотреблять его страстью ко всему новому и не станете переутомлять его расспросами.
Владимир Николаевич говорил вполне искренне. По его тону я понял, что они не просто врач и пациент, а нечто большее. Меньше всего Владимир Николаевич, человек развитой и широко образованный, был похож на революционера или большевика. Значит, не соратники. Неужели просто друзья?
– Я вас понял, Владимир Николаевич.
Мы пошли обратно к дому, и Владимир Николаевич поведал мне, что практически всю зиму Ленин не мог говорить. Его правая сторона тела была парализована, но к весне он пошёл на поправку и сейчас он «много лучше».
Подойдя ближе к дому, мы увидели человека в накинутом на плечи халате, стоящего на веранде второго этажа главного дома. Человек увидел нас первым и махал нам левой рукой:
– Застрельщикам охраны здоровья трудящихся – привет! – это был Ленин.
Владимир Николаевич широко улыбнулся и тоже махнул рукой в сторону веранды. Я учтиво поклонился.
Моего спутника проводили наверх, в комнату Ленина, первым. Мне предложили осмотреть дом или подождать в библиотеке. Я успел сделать и то, и другое. Судя по картинам и гравюрам, вполне дореволюционным и висящим на насиженных местах, новый хозяин решил ничего в доме не менять, что немного меня удивило: всё-таки Владимир Ильич был революционером. Сам дом был, без сомнения, настоящим «дворянским гнездом», но обстановка дома – скорее купеческой, эклектичной, с преобладанием ампира. Я даже обнаружил мраморную статуэтку Амура, чему не мог не улыбнуться. Библиотека была порядочная («на глаз» – тысяч пять томов) и составленная явно не Ильичом. Именно там я набросал на бумагу некий вопросник для Ленина. Едва я закончил, меня к нему позвали.
Я поднялся на второй этаж, прошёл гостиную и столовую. Дверь в кабинет Ленина была широко открыта. Там всё ещё находился Владимир Николаевич, который представил меня Ленину как «молодого литератора».
Ленин протянул мне левую руку:
– Очень хорошо, – и приветливо улыбнулся.
Ленин не выглядел «больным», хотя произносил слова с трудом. Одет он был вполне по-домашнему: белые в синюю полоску мятые фланелевые брюки, фланелевая толстовка с двумя поясами и двумя нагрудными карманами, поверх толстовки накинут серый в темно-синюю полоску халат. Воротник, полы, рукава и карманы были обшиты синим репсом.
– Простите меня великодушно, вынужден вас на какое-то время покинуть, – Владимир Николаевич учтиво, по-старомодному раскланялся – мне нужно поговорить с Марией Ильинишной.
– Только не нужно новых заговоров с лекарствами, мне они ни к чему. И, пожалуйста, избавьте меня от визитов господина Вейсброда, – Ленин говорил вполне серьёзно.
В ответ Владимир Николаевич неопределённо пожал плечами и удалился.
Ленин усадил меня в кресло и стал подробно расспрашивать, кто я и что. Спрашивал и про обстановку в Москве и в Америке, из которой я недавно вернулся.
Я старался отвечать точно и подробно. Он не перебивал меня и, видимо, остался доволен моими ответами.
– Ну-с, а теперь ваши вопросы. – Ленин приветливо улыбнулся.
Я достал свою бумажку:
– Владимир Ильич, я хотел написать нечто вроде очерка о вас, но это не главное… – тут я как-то замялся.
– Спрашивайте, я обещал Владимиру Николаевичу, что отвечу на ваши вопросы.
Я ещё раз посмотрел на свою бумажку, но спросил совершенно другое. Спросил, что он думает о будущем России.
– О-о-о, – он засмеялся – это нужно слишком долго говорить, читайте мои последние статьи. Написал я по этому поводу довольно уже много, но… ведь вы о чём-то ещё хотели спросить?
Я набрал в грудь побольше воздуха и почти выпалил:
– Владимир Ильич, все говорят, что у вас совершенно нет своих личных вещей, и с собой вы возите только самовар.
– Ну, этот вопрос – не ко мне, к Марии Ильинишне, она у меня всем распоряжается. Хотя, почему только самовар, вот у меня есть плед, – он указал взглядом на плед, лежащий на кресле. – Это подарок мамы. Её звали Марией Александровной… Она нас так всех любила: и меня, и Сашу, и всех. И мы её – безмерно. Шерстяной клетчатый плед, что меня согревает, – её подарок во время нашего последнего свидания в Стокгольме в 1910 году.
– А пальто?
– Пальто? – удивился Ленин.
– Я прочёл в одной американской газете, что вы всё ещё носите пальто, в котором выступали на митинге завода Михельсона в восемнадцатом году, когда в вас стреляла эсерка Каплан.
– Странный вопрос. Да, действительно, ношу. – Ленин улыбнулся. – Значит, не во всём американская пресса дурачит своих читателей. – Мы оба рассмеялись. – Надежда Константиновна там, где пули попали, всё очень аккуратно заштопала, зачем же выкидывать? Вокруг же, сами знаете, голод, разруха, война…
– А вот ещё из газет: «Однажды сотрудникам Совнаркома выдавали по одному пуду картошки. Первым в списке значился Ленин. Против его фамилии почему-то стояло: два пуда. Владимир Ильич „два пуда“ убрал и поставил – „один пуд“. Крупскую совсем вычеркнул из списка, пометив: „В Совнаркоме не работает“».
– Из американских? – тут же спросил он.
– Из американских.
– Значит, правда, – мы оба ещё раз рассмеялись.
Он смеялся так искренне и заразительно, что я совершенно освоился и перестал робеть. Я понял, что всё-таки задам ему тот единственный по сути вопрос, который меня волновал с октября 1917-го:
– Владимир Ильич, я человек вполне далёкий от политики и революции и, видимо, поэтому, я не понимаю, как партия большевиков, составленная из людей часто малообразованных и жестоких, смогла победить. Как так получилось, что русское дворянство, насыщенное культурой и древними традициями, да ещё в союзе с просвещёнными европейскими правительствами, потерпело такой крах? Мне до сих пор не верится, что это произошло…
Он встал, поправил свой халат на плечах и подошёл к окну. Потом обернулся и спросил меня:
– А вы как сами думаете?
Я не был готов к такому вопросу, но неожиданно для себя, ответил почти скороговоркой:
