было довольно длинным. Монтехо вновь и вновь говорил о вере, о родине, о том что служение Христу и императору – первейший долг каждого испанца. Императорский капитан выражал удивление, что в столь судьбоносные для Испании дни Герреро оказался на стороне противников своей страны и истинной веры. Тем не менее он гарантировал Герреро полное прощение, предлагал дружбу и должность офицера в своем войске. Предводителю майя предлагалось прийти на каравеллу Монтехо для дружеской беседы и переговоров об условиях дальнейшего сотрудничества.
Герреро задумался. Нет, он думал не о том, стоит ли принимать предложение. Он ведь знал повадки своих соотечественников, покорителей Нового Света. Он просто думал, как поизящнее оформить отказ. Потом придвинулся поближе к сколоченному специально для него подобию стола и написал на обороте письма (своей бумаги или пергамента у него – понятное дело – не было):
«Достопочтенный сеньор Монтехо и Альварес! Сердечно благодарю за столь лестное для меня предложение. Спешу уверить, что я был и остаюсь верным учению господа нашего и святой католической церкви. Несомненно, что вы, достопочтенный сеньор, равно как и все испанцы имеют в моем лице преданного друга. К сожалению, я не волен распоряжаться своей судьбою, поскольку все еще являюсь рабом моего господина, здешнего касика. Если бы не это обстоятельство, я не замедлил бы лично засвидетельствовать свое почтение достопочтенному сеньору...»
Закруглив письмо дополнительными уверениями в своем почтении и сердечной преданности, Герреро вручил его посланцам.
* * *
...Бой у города Тикамайя закончился. Он был тяжелым, но принес испанцам победу. Теперь королевский лейтенант Авилья обходил поле боя, вглядываясь в убитых. Индейских трупов было больше, чем испанских. Лежали тут и там на покрывавшей землю пепельного цвета корке с мелкими трещинками, где кое-где пробивалась редкая трава, обильно политая кровью.
Авилья остановился возле тела рослого немолодого индейца. Что-то в нем было странным, останавливало внимание. Что? Лейтенант вгляделся повнимательнее. Высокий и немного грузный. Лет пятьдесят на вид. Богатая татуировка. Остатки редких волос на черепе. Черная рана от аркебузной пули на груди. Но кожа павшего была светлой, а лоб – не плоский, не деформированный, как у прочих здешних мужчин. Да и нос... Обычный нос, голубые застывшие глаза...
На следующий день губернатор Гондураса Сереседа направил королю послание с описанием битвы. В письме в частности сообщалось, что на поле боя обнаружен погибший испанец, сражавшийся на стороне индейцев майя.
Анна СТЕПАНСКАЯ
СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Жизнь, как всем известно, полна неожиданностей. А жизнь без домашнего телефона ими просто переполнена. Встанешь, бывало, пораньше, проводишь сына и нацелишься на гору нескончаемых домашних дел, отодвинутых на единственный свободный от школы день, – и сразу стук в дверь. И на пороге ученик с запиской от директора. А в записке – приказ: Анне Михайловне Степанской немедленно явиться пред директорские светлые очи.
– Что там случилось? – спросишь ученика – Крыша обвалилась или учительскую взорвали?
– Да нет, вроде – мнется ученик. – Велели вас привести побыстрее.
– И до завтра не подождет, – говорю я уже сама себе, натягивая «рабочее» платье.
Я никогда не надеялась, когда вот так бесцеремонно меня вытаскивали из дому в мой свободный день, будто это специально для того, чтобы вручить орден за хорошую работу. Ордена как раз могут ждать годами, а вот так, срочно – это только ругать.
Но в этот раз не ругали. Круглое полнокровное лицо директрисы странно вытянулось и побелело. В руках ее тряслась какая-то бумажка. Пахло валерьянкой.
– Где сценарий? – спросила она у меня непослушными губами. – Сценарий вечера вы сохранили?
Здесь уместно было бы вернуться к началу учебного года. В том новом учебном году мне достался совсем слабый девятый класс. Они не особенно хулиганили на уроках, и на них почти не жаловались другие учителя-предметники, но я, входя к ним, не могла отделаться от ощущения, что передо мной тупая однородная масса, из которой трудно выделить отдельных ее представителей. Зерна разумного, доброго, вечного, щедро разбрасываемые мной при высоком посредстве русской классической литературы, не встречали ни малейшего сопротивления, но незаметно проваливались куда-то, не оставляя следа и не давая всходов. Ученики, как мне казалось, внимательно слушали мои рассказы о писателях и книгах, но ничего не читали, не помнили, мнения не имели и не собирались иметь. Эта степень незаинтересованности в изучении родной словесности не переставала меня удивлять и огорчать: ведь уроки литературы – это уроки говорения, а мои – так просто бурного говорения. Здесь же царила тишина.
Однако совсем уж равнодушными назвать их было бы неправильно. Эти, уже не дети, а подростки, жили какой-то своею жизнью. Проявления ее я иногда наблюдала на переменах, но учебный процесс к ней не имел ни малейшего отношения. Мысль о том, что я как классный руководитель обречена провести с ними в довольно тесном контакте ближайшие два года, вызывала глухую тоску. Я обязана была что-то сделать, но любые мои предложения упирались в вежливое равнодушие. Великие имена и бессмертные мысли не могли пробить эту стену.
Я передвинулась ближе к современности, спрашивала, о чем они хотели бы прочесть, нащупывая, за что бы зацепиться. Выяснилось, что ни о чем.
«Мы слушаем музыку, – раздались голоса. – Нам больше нравится слушать».
Больше я ничего не добилась. Ни одного названия или автора любимой музыки они тоже не смогли назвать или не захотели. От собственного бессилия я была близка к отчаянию, как вдруг среди совсем уж чего-то неудобоваримо-самодеятельного услышала: «Высоцкий». Оказалось, что мои ученики знают это имя и с удовольствием слушают его песни, не всегда понимая содержание. И я ухватилась за Высоцкого, как за спасательный круг. Класс внезапно оживился. Они спели мне несколько песен, безбожно искажая слова. А я рассказала о фильмах, в которых снимался Высоцкий, о театре, где он играл, о роли Гамлета, в каковой мне удалось его увидеть, о Высоцком-Лопахине из «Вишневого сада»… Мой рассказ растянулся на всю пару и обе перемены. Я наконец-то увидела интерес в их глазах, услышала вопросы и стала отличать друг от друга. К концу этого урока я запомнила, что высокую русую девочку с задатками лидера зовут Люда Степанова, а ее миниатюрную подружку – Инна Малицкая. А тот подвижный мальчик за последним столом у окна, от которого не ждала ничего хорошего, – просто Саша Матвеев. Список в моем журнале неожиданно ожил, за каждой фамилией я теперь видела лицо и
