— Эй! — решился наконец Дуг. — В честь чего музыка?
— Что за вопрос? — отозвалась бабушка. — Сегодня твой день, Дуглас.
— Мой день?
Твой, Дуг. Особенный день. Лучше всяких именин, пышней Рождества, торжественней Четвертого июля, чудесней Пасхи. Твой день, Дуг, твой и только твой! — Это уже выступал с речью мэр города.
— В каком смысле?..
— Дуг… — Дедушка подтолкнул к нему огромную корзину. — Тут пирог с земляникой.
— И земляничный торт, — подсказала бабушка. — И земляничное мороженое.
Все заулыбались. А Дуглас попятился и застыл, как забытое на жаре эскимо, которое почему-то не тает.
— Как стемнеет, будут фейерверки! — Скип заиграл на дудке. — Сразу, как стемнеет. И еще — так и быть — забирай моих светлячков: у меня целая банка с лета осталась.
— Ты мне никогда за просто так ничего не отдавал, Скип. С чего это ты вдруг раздобрился?
— Так ведь сегодня — День Дугласа Сполдинга, Дуг! Мы и цветы принесли.
Мальчишкам не приносят цветы, подумал про себя Дуг, даже в больницу.
Но сестры Рэмзи протягивали охапки цветов «прощай-лето», а дедушка торопил:
— Не медли, Дуг! Тебе возглавлять процессию! Корабль ждет!
— Корабль? Мы отправляемся на пикник?
— Точнее сказать, в путешествие. — Мистер Уайнески сорвал с себя парикмахерский фартук и нахлобучил соломенную шляпу цвета кукурузных хлопьев. — Прислушайся!
С берега озера, до которого было не меньше мили, донесся пароходный гудок.
— Шагом марш! — скомандовал дед. — Ать-два, левой, присоединяйся, Дуг, ать-два, левой!
— А что…
Зазвенел бабушкин тамбурин, запищала Скипова дудка, застонала дедушкина валторна, и толпа, кругами ходившая по лужайке, смела Дугласа с крыльца и увлекла его по улице под тявканье бежавших впереди и сзади собак; машины притормаживали, чтобы не мешать процессии, встречные приветственно махали, а один умник даже распотрошил телефонный справочник и стал бросать эти бумажки с крыши гринтаунской гостиницы, но пока телефонное конфетти опустилось на мостовую, шествие было уже далеко: оставив позади солнце и город, процессия спускалась по склону.
Над притихшим озерным берегом солнце спряталось за тучи, а собравшийся над водой туман перешел в такое широкое и стремительное наступление, что Дуг даже струхнул: можно было подумать, кто-то срезал с осеннего неба тяжелое грозовое облако, чтобы оно, рухнув с высоты, затопило и берег, и город, и стройный ритм духового оркестра.
Процессия остановилась. К пристани двигался невидимый до поры до времени пароход, оглашая берег скорбными гудками туманного горна.
— Не останавливайся, дружок, ступай на причал, — негромко сказал дед.
— Кто быстрей? — Скип припустил вперед.
Но Дуглас не двинулся с места.
Потому что из тумана выплывал, иллюминатор за иллюминатором, сработанный из белого теса корабль: он остановился в дальнем конце пристани и отдал сходни.
— А почему… — Дуглас глядел во все глаза. — Почему корабль без названия?
Все посмотрели в ту сторону — и верно, на борту длинного белого парохода, в носовой части, не оказалось никакой надписи.
— Дело в том, Дуг…
Корабельный гудок протяжно вскрикнул, и толпа зашевелилась, подталкивая Дугласа вперед, по дощатому пирсу, к трапу.
— Ты поднимешься на борт первым, Дуг!
— Играйте, пусть идет под музыку!
И оркестр, вскинув тонну духовых, двести фунтов бубенчиков и цимбал, грянул троекратное «Ведь он — отличный малый». Не успел Дуглас дать команду своим ногам — ать-два, ать-два, — как его внесли на палубу, а по сходням уже сновали туда и обратно матросы, поднимавшие на борт корзины провизии…
Бух!
Это обрушился трап.
Дуглас вскрикнул и заметался.
Ему одному удалось остаться на борту. Друзья и родные теснились на причале, как в западне.
— Эй, постойте!
Трап обрушился не случайно. Кто-то его сорвал.
— Надо держаться! — протяжно закричал Дуглас.
— Ты прав, — негромко сказал откуда-то с причала дедушкин голос, — надо держаться.
Оказалось, причал вовсе не был западней.
Дуглас заморгал.
Это он попал в ловушку на пароходе.
У него вырвался душераздирающий вопль. Пароход загудел. И начал отваливать от пристани. Оркестр играл «Колумбия, жемчужина океана».
— Вот черт, да подождите вы!
— Счастливо, Дуг!
— Постойте!
— В добрый путь, в добрый путь! — дуэтом пропели городские библиотекарши.
— До свидания! — пронеслось по толпе.
Оглядев расставленные на палубе корзины со снедью, Дуглас вспомнил какой-то музей в Чикаго, где он давным-давно видел египетскую гробницу с игрушками и засохшими съестными припасами, погруженными в маленький долбленый челн. В глаза словно бросили пригоршню пороха. Дуглас, как безумный, с воем завертелся на месте.
— Плыви, Дуг, плыви… — Женщины махали белоснежными платочками, а мужчины — соломенными шляпами.
Кто-то поднял маленькую собачонку и принялся размахивать ею в воздухе.
А корабль, разрезая холодную воду, кутался в туман; звуки оркестра затихли, и теперь стоявшую на причале родню было едва видно.
— Погодите! — закричал Дуглас. — Еще не поздно! Дайте им знак развернуться! Вы тоже можете отправиться в путешествие! Да- да, поплывем все вместе!
— Нет, Дуг, ты один, — откликнулся с берега дедушкин голос. — Тебе пора, мой мальчик.
В этот миг до Дугласа дошло, что на борту действительно нет ни души. Обыщи хоть все закутки — ни капитана, ни старпома, ни матросов. Только он один плыл сквозь туман под рокот и пыхтенье мощных двигателей, живущих своей скучной жизнью в недрах машинного отделения.
На ватных ногах он двинулся в сторону носового отсека. Почему-то ему показалось, что можно перегнуться через борт и на ощупь различить еще не высохшие буквы — название судна.
Почему перепутались времена года? Зачем вернулось тепло?
Ответ был прост.
Корабль звался «Прощай, лето».
Тепло вернулось за ним одним.
— Дуг… — таяли голоса. — Ах, счастливо… в добрый путь… простимся?..
— Скип, бабушка, дедушка, Билл, мистер Уайнески, нет-нет- нет, эй, Скип, ау, бабушка, дедушка, спасите!
Но берег уже обезлюдел, пристань растворилась в тумане, процессия вернулась в город, а корабль дал последний гудок, и от этого все внутренности у Дугласа разлетелись на мелкие осколки, которые слезами брызнули из глаз, и тут он разревелся в голос, твердя имена тех, кто остался на берегу, и получилось одно чудовищное, исполинское слово, от которого содрогнулась душа, а сердце облилось кровью и зашлось в сдавленном крике:
