Уил таращит на него глаза, будто впервые видит, а Уна улыбается.
— Хорошо сказано, братишка, — говорит она. — Сдаётся мне, что будь ты одним из нас, твоим духом-хранителем была бы сова.
Лев чувствует, что краснеет.
— Нет, скорее олень, застывший в свете фар[10].
Все вместе они входят в здание, идут в его дальний конец и попадают в просторную круглую комнату, разделённую на четыре открытых отсека. Создаётся впечатление, что это не больница, а спа-центр. Широкие окна в массивных рамах. Стены украшены цветущими растениями, в центре палаты фонтан: водяные брызги падают на медную скульптуру, очень похожую на стилизованный индейский талисман «ловец снов». В каждом отсеке — медицинское оборудование по последнему слову техники, но оно размещено не на виду, не лезет в глаза — чтобы не нарушить удивительный уют этого места.
Из четырёх коек заняты только две. На той, что ближе к двери, лежит молодая женщина — дыхание её неровно, губы с синюшным оттенком. На кровати у дальней стены покоится высокий худой старик. Уил, Лев и Уна медлят на пороге палаты. Но вот Уил набирает полную грудь воздуха и вступает внутрь, вымученно улыбаясь.
Дедушка не спит. Увидев, кто к нему пришёл, он счастливо посмеивается, но смех тут же переходит в кашель.
— Дедушка, это мамин пациент Лев. Лев, это мой дедушка Точо.
— Присаживайтесь, — приглашает Точо. — Когда вы вот так стоите вокруг, у меня возникает чувство, будто я уже умер.
Лев садится на мягкий бархатный стул, но слегка отодвигается назад — его тревожит вид старика, мучнистого цвета кожа, осунувшееся лицо и прерывистое дыхание. Лев ухватывает семейное сходство, и ему несколько не по себе при мысли, что этот слабый, больной человек лет шестьдесят назад, возможно, выглядел почти точь-в-точь так, как сейчас выглядит Уил. Старик умирает. Ему нужно сердце. Это напоминает Леву о его собственном сердце — сейчас оно вполне могло бы быть у кого-нибудь другого. Неужели кто-то умер из-за того, что Лев предпочёл оставить сердце себе? Лев даже чувствует себя немного виноватым, и это его злит.
Уил берёт дедушку за руку.
— Дядя Пивани говорит, что добудет пуму завтра.
— Вечно у него «завтра» да «завтра», — ворчит Точо. — А играть для меня ты, я так думаю, тоже собираешься завтра?
Уил неохотно кивает. Лев замечает — парень избегает встречаться с дедом глазами.
— При мне сегодня нет гитары. Но завтра — да, сыграю.
Точо наставляет на Уила палец.
— И чтобы никаких разговоров про то, чтобы сменить моего духа-хранителя на свинью. — Он широко улыбается. — Ни за что!
Лев смотрит на Уила.
— Свинью?
— Отец Новы — не единственный, поменявший своего духа-хранителя. Моему папе постоянно приходится писать в Совет племени заявления от имени разных людей с просьбой сменить духа-хранителя на какого-нибудь более… практичного. Обычное явление, ничего особенного.
На лице Точо появляется упрямое выражение.
— А для меня очень даже особенное. Пума сама выбрала меня. — Он поворачивается к Леву. — Мой внук считает, что я должен сменить духа-хранителя на свинью, так чтобы я получил новое сердце быстро и без проблем. Что скажешь?
Уил бросает на Лева запрещающий взгляд, а вот Уна кивает мальчику, без слов разрешая ему высказать своё мнение. Впрочем, какое у него может быть своё мнение?
— Для меня это всё так ново… — говорит он. — Я вряд ли бы вообще согласился на какой-нибудь животный орган… Но, сэр, я думаю, если ваш выбор помогает вам сохранить достоинство, то вы поступаете правильно.
Уил вперяется в него с таким гневом, что Лев тушуется.
— Но с другой стороны, если свиное сердце годится, то почему бы и нет? Если я ем свиные отбивные, как я могу запретить вам использовать свиное сердце?
Старик вновь смеётся и вновь смех переходит в кашель.
— Э-э… может, я лучше подожду на улице… — Лев приподнимается со стула, готовый вылететь в дверь, но Уна удерживает его:
— Не вздумай. Мнение постороннего очень ценно. Ты не находишь, Уил?
Уил отвечает не сразу.
— Мы можем многое узнать от посторонних, точно так же как и они могут многое почерпнуть от нас. И если из-за древней традиции твоя жизнь заканчивается до времени, то зачем нужна такая традиция? — Он поворачивается к Леву, ещё раз делая его третейским судьёй: — Пум в резервации осталось маловато, Лев. Зато свиней, мустангов и овец — сколько угодно. Не вижу смысла в том, чтобы настаивать на органе от собственного духа-хранителя. Простая логика подсказывает: выбери другое животное. Разве не должен разум побеждать косность?
Лев понятия не имеет, что ответить. И тут он вдруг соображает, что, пожалуй, сможет выкрутиться из щекотливой ситуации.
— Нет, — говорит он. — В игре, основанной на чистом везении, всегда побеждает казино.
Мгновение молчания… а потом Уна вскидывает голову и заливается смехом:
— Ну говорила же — он сова!
Точо сердито смотрит на Уила.
— Я хочу, чтобы ты сыграл мне завтра. Поможешь мне умереть спокойно и с достоинством. Своим отказом ты навлекаешь на меня позор. И позоришь себя тоже.
— Я буду играть тебе только для исцеления, дедушка, — говорит Уил. — После того, как ты получишь новое сердце.
Старик замолкает и лишь испепеляет внука взглядом, от его хорошего настроения и следа не осталось. Он отворачивается к окну, всем своим видом показывая, что визит окончен.
• • •
— В то время как ваша наука и экономика сосредоточилась на развитии технологии расплетения, наши учёные работали над методами пересадки органов от животных к человеку, — рассказывает Уил Леву по дороге домой. Уна на прощание с некоторой прохладцей поцеловала Уила в щёку и вернулась в мастерскую лютье. Уил подождал, пока она не скрылась из виду, и только потом достал гитару из-за камня. — Мы справились с проблемой отторжения органов и со многими другими трудностями, связанными с межвидовой пересадкой органов. Единственное, чего мы пока не можем пересаживать — это мозговую ткань животных. Животные думают не так, как мы, вот потому из этого ничего и не выходит.
— Но почему же вы не поделитесь этими знаниями с другими учёными? — спрашивает Лев.
Уил смотрит на него так, будто Лев только что дико сглупил. Может, так оно и есть.
— Мы поделились. Они не заинтересовались. Фактически, ваши учёные заклеймили наши методы как неэтичные, аморальные и вообще отвратительные.
Лев вынужден признать, что часть его сознания — та, что прониклась идеологией мира, где десятина и расплетение считались делом нормальным, — согласна с этим мнением. Удивительно, как мораль, которая, как ему казалось, всегда чётко разграничивает чёрное и белое, подвержена влиянию того, что тебе внушают сызмальства.
