— Он-то? — Колидр озорно сощурился. — Он хозяин этого гадюшника.
И проводник сделал жест рукой, давая понять, что под «гадюшником» имеется в виду и шикарный ресторанный зал и спрятавшаяся в невзрачном сером доме гостиница.
Пантор почувствовал, как челюсть ползет вниз, чуть не упираясь в столешницу.
— И как же… он же… вы же…
— Что вы все время дергаетесь? Таки вам нравится волноваться? Вы же получили номер, что вам еще надо?
Пантор захлопнул рот. Винсент оторвался от вылизанной чуть не до блеска плошки.
— Мой друг беспокоится, что вы излишне заботитесь о нас.
— Ничего не излишне. Вы мене платите за то, что я вас привел в Дредстаун, поселил и свел с человеком, который таки переведет вас через границу. Я вас таки привожу, селю и свожу с нужным человеком. Все честно. Остальное — моя забота. Вы платите мне, я плачу усатому жирдяю. Или не плачу, как договоримся. А мы таки договоримся, потому что половину постояльцев ему приводим мы с братом. И тех, что будут с вами на одном этаже, приведет мой брат. Их приведет, вас уведет. Все устроено, и не лезьте таки не в свое дело. Лучше заплатите за сидр. Только сперва я закажу еще один кувшинчик.
— Чтоб еще хоть один раз я вас послушал, господин журналист! Да ни за что в жизни.
Мобиль Санчеса стоял посреди леса и светил фарами, выдергивая из темноты корявые стволы деревьев. Белобрысый топтался тут же, высматривая что-то впереди. Что? Дорогу? Так ее здесь не было.
Дорога кончилась еще в сумерках. Вернее, кончилась нормальная дорога. Началась грунтовка. Тогда пристав предложил поискать место для ночлега. Но журналист настоял на том, чтобы ехать дальше. Пока что-то видно и есть куда ехать. Дескать, успеют сделать расстояние побольше.
Сделали. Теперь видно не было ни рожна, и ехать стало некуда. То есть тропка какая-то вертелась, но вилять вместе с ней среди незнакомого леса в темноте на мобиле казалось совершенно невозможным. И возвращаться назад тоже нереально, потому как позади вилась теперь точно такая же тропка. Где искать дорогу в такой темнотище, было решительно неясно.
Ниро досадливо сплюнул.
— А ведь я предлагал вам остановиться.
— Предлагали, — недовольно отозвался Санчес. — Вы теперь мне будете это до конца жизни припоминать? Я слышал это уже раз сто. И если услышу еще раз, клянусь, придушу вас здесь прямо под кустом. И никто не узнает.
— Душилка не отросла, — огрызнулся пристав. — Где теперь ночевать предложите?
Санчес распахнул дверцу мобиля.
— В салоне полно места. У передних сидений опускаются спинки. Ложе будет не хуже вашего дивана в придорожном отеле.
— На диване спать была ваша очередь, — припомнил Ниро.
— Видите, как мне не повезло, — гнусно ухмыльнулся журналист. — Я пропускаю чудесную возможность поспать на диване. И заметьте, я не ною по этому поводу. Хотя, если вы настаиваете, то можете спать на свежем воздухе. Вон под тем деревом чудесно разросся мох, вам будет удобно.
— Откуда вы знаете?
— Про мох? Или про то, что вам будет удобно? Удобно вам будет где угодно, потому как вариантов других у вас все равно нет. А про мох я знаю наверняка, я туда ходил…
Журналист запнулся, подбирая красивое определение не совсем приличному действию.
— В общем, я туда ходил, — повторил он, так и не придумав яркого оборота. — Я знаю.
— Вот сами на этом и спите, ходок, — зло прорычал пристав и полез в мобиль.
Санчес обошел аппарат кругом и полез в салон с другой стороны. В лесу, конечно, спать холодновато, но не зима. Не замерзнут.
В салоне было не холодно, а душно по сравнению со свежим лесным воздухом. Пристав уже откинул спинку и разлегся во весь рост. Где-то в темноте зудел противно и тонко комар.
— Закройте дверь, — потребовал недовольный голос Ниро.
Санчес послушно хлопнул дверцей.
— И свет потушите, — продолжал бурчать пристав. — Они же на свет летят.
— Кто? — не понял журналист.
— Кровопийцы вроде вас, — проворчал пристав.
Комариный писк оборвался. Ниро резко дернулся, до слуха Санчеса донесся звонкий хлопок.
— Погасите свет, или следующий, кого я прихлопну, будет один известный журналист, — пригрозил голос из темноты.
И Санчес выключил фонари. Разложить сидение, устроиться поудобнее и уснуть, темнота вовсе не мешала, скорее наоборот.
Ему снилось, что он летит. Или падает. Вокруг была чернота, не то тоннель, не то труба. Стен он не касался, но знал, что они есть. Только впереди и сзади бесконечность. И он летит из одной бесконечности в другую. Или падает.
Скорость полета Санчес оценить не мог. Времени не существовало. Журналист не мог сказать, сколько его прошло, но достаточно, чтобы черная труба и ощущение полета стали походить на кошмар.
И когда он уже готов был запаниковать, приняв полет по черному коридору за вечную пытку в наказание за его прижизненные грехи, впереди забрезжил едва заметный огонек.
Свет в конце темноты. Осторожный, неяркий, подрагивающий. Как от небольшого костерка.
Темный тоннель закончился резко, словно журналист и в самом деле вылетел из какой-то трубы. Санчес обнаружил себя уже на земле. Он стоял на коленях на примятой траве. Пахло лесом и лугом.
Темноту вокруг разгонял небольшой костерок. В стороне от костра у кромки леса высился столб с недовольным резным ликом. Суровым и сердитым.
Между костром и лесной опушкой, на которой стоял идол, появился вдруг мужчина. Высокий, красивый. В зеленом балахоне с откинутым на плечи капюшоном. В его фигуре чувствовалось что-то могучее и дикое, как в самом лесу за его спиной.
Санчес поднялся, хотел сделать шаг навстречу, но незнакомец в изумрудном балахоне вскинул руку в предостерегающем жесте.
— Не стоит.
— Почему?
— Вам лучше остаться по ту сторону огня, господин О'Гира. Иначе вы нарушите грань, и сон распадется.
Санчес поежился. Было зябко, однако от костра тянуло жаром. Журналист снова зябко повел плечами, но не от холода, а от мысли, что во сне таких чувств не бывает.
— Кто вы?
— Я часть вашего сна, — отрекомендовался мужчина в балахоне. — Но, разумеется, я существую.
— Так это сон, или не сон?
— Это не совсем сон. Вы спите, но я вам не просто грежусь. Я сноходец. Вы, дети непомнящих, забыли даже о существовании такой магии. Мы ей по-прежнему владеем. Я нахожусь в ином месте, но прихожу к вам в сон, как голос свыше.
— Вы один из богов?
— Нет, — покачал головой мужчина, он сделал это настолько резко, что амулеты на его шее качнулись и звякнули. Неприятно. — Мы не боги. Даже ведущая нас Великая мать. Дети непомнящих иногда ошибочно называют нас так. Но только потому, что забыли свое прошлое, забыли своих предков и богов. А память пытаются вернуть, отталкиваясь лишь от вещей и отголосков слов. Вот этот идол. Его поставили богу, имя которого в ваших землях забыто. Хотя этому божеству поклонялся клан Великих матерей. Человек, который хранит обычаи, как ему кажется, называет идола Великой матерью и поклоняется ей. Он не прав. Великой матери это не нравится. Наверное, это не очень нравится той силе, которая живет в идоле. Но люди, отказавшиеся от памяти, часто путают такие вещи.
