от злости. – Повтори!
Он пытается, сражаясь с длинным словом, и тут спотыкается о корягу. Неловко падает в растущую на обочине траву, по-птичьи раскинув руки.
Она ждет, что сейчас он скорчится, разревется, побуреет и станет противным, чтобы его было легче ненавидеть. Но Артур не плачет, а пробует подняться, и Моргана замечает, что его маленькое тельце – легкое, а земля чуть подталкивает его, чтобы он встал на ноги, будто заботится об этом ребенке.
– Что за волшебство? – дивится Моргана, но решает, что ей померещилось. С чего бы земля стала думать о человеческом детеныше?
Но если и не померещилось, неважно. Скоро они придут туда, где царит другое волшебство, где ворожат тени, рожденные от темноты и света, словно от скрещенных черного и белого мечей. И может быть, если повезет, эти тени Артура съедят.
Но сколько ни бродят они по местам, которые Моргана давно выучила наизусть, не может она отыскать заветной полянки. Прошла между одними деревьями, между другими. Видела знакомые заросли боярышника, усыпанные душистыми белыми звездочками. Видела почерневшую поваленную сосну, несколько лет назад сбитую на землю бурей. Шла на запах синеватой прохлады в ельнике. На хриплый голос ветра в крепкой кожистой листве старого дуба. На призывы птиц и низкий пчелиный гул.
– Пришли? – нетерпеливо спрашивает мальчик, устав от ходьбы. – Пришли?
Нигде нет колдовской поляны, как сквозь землю провалилась или укрылась незримой завесой.
– Это ты виноват! – ярится Моргана, наскакивая на брата. – Из-за тебя она прячется. И зачем я позволила тебе со мною пойти?
Мальчик хлопает невинными ресницами, не понимая, почему на него сердятся.
– Виноват, что позволила, – выговаривает он по частям и норовит снова ухватиться за подол ее платья.
И такой ее вдруг одолевает гнев, что она замахивается и сбивает его с ног сильным ударом по плечу.
Что ж, она желала рыданий, она их получила.
Шлепнувшись оземь, малыш заливается слезами, краснея так, что сейчас дым из ушей повалит, трет мокрое личико кулаком, совсем маленький, жалкий, беспомощный… И опять что-то колет в ее груди, и в горле ком.
– Прости меня, братец! – Моргана сама почти плачет. – Ты ни в чем не виноват. Я не на тебя злилась, а на зачарованное место, которое куда-то пропало.
Отыскав платок, утирает ему слезы, заставляет высморкаться и осторожно поднимает.
Артур успокаивается, переставая плакать. Смотрит на нее печально, но без подозрения или страха. Два куска полуденного неба на раскрасневшемся детском лице.
«Что ты такое? – думает она о брате, так не похожем своей незлобивостью на нее саму, на короля Утера, на его свирепых воинов, на хищный лязг железа, которым пахнет время в их королевстве. – Что ты означаешь?»
Артур улыбается своей ясной улыбкой и протягивает маленькую руку ладонью вверх. Не пытается ухватиться за старшую сестру, а словно предлагает ей что-то. Будто это он – взрослый.
А потом произносит, мягко и негромко, так, что имя тонет в шелесте листьев, в шепоте трав, в птичьем гомоне и странных звуках, идущих откуда-то из самых глубин, где переплетаются корни земли, на которых держится мировая плоскость:
– Моргана.
И девочка слышит: «море», а не «смерть».
– Benedicite, omnia opera Domini, Domino;
laudate et superexaltate eum in saecula… {1}
Святой водой уже окропили, крестное знамение у подножия алтаря сотворено, обряд покаяния совершен, коленям жестко и неудобно на холодном полу. Тьфу.
А все Мерлин виноват.
Опять проклятый колдун испортил ее жизнь! Придушила бы за это, глаза бы ему выдрала и растоптала бы по земле.
– Benedicite, caeli, Domino,
benedicite, angeli Domini, Domino…
В тот самый день, когда они с братцем возвращались из леса, в тот самый день, когда потерялась чудесная поляна с зеленой тенью, в тот самый день, когда она в гневе толкнула Артура и мальчишка разжалобил ее сердце, растопил его, словно кусок сыра, оставленный на солнце, заставил позабыть о ненависти к нему…
Они шли неспешно вдвоем сквозь уплотнившиеся сумерки по дороге к замку, взявшись за руки, и она ощущала мягкую-мягкую детскую кожу, слушала младенческий щебет и чувствовала, как все тише шумят в ней гневливые волны…
Тогда-то несчастье и приключилось.
Волшебнику взбрело в его взбалмошную голову их посетить. И принять решение об их будущей судьбе – ее и Артура.
Если бы не это, жила бы Моргана сейчас дома, а не за морем в монастыре, среди безликих серых мышек-монахинь, в душных серых стенах обители, где она тупеет с каждым серым днем. Мысли перестают сплетаться в причудливые узоры, рисунок их упрощается, скучнеет, камешки, неукротимой лавиной летевшие раньше в ее голове, двигаются все медленнее.
Люди твердят тут одно и то же, одно и то же, одно и то же... «Benedicite, benedicite...» И никаких чудес не происходит от их заклинаний.
Тоска. Одинаковые дни, идущие в связке. Живешь, будто четки перебираешь. Говоришь, не повышая голоса, а повысишь – тишина в этом котле, словно стоячая вода, все в ней тонет. Холщовая ряса, темная келья, скудная постель, жалкий огрызок зелени вокруг монастыря, высокие стены каменной ограды, сквозь которые не пролезть наружу.
И Бог на кресте, смотрящий на нее отовсюду.
Чужой Бог.
– Benedicite, aquae omnes,
quae super caelos sunt, Domino…
Мерлин забрал Артура. Объявил, что отдаст его на воспитание в чужую семью. Да еще и памяти лишит, чтобы мальчишка забыл о своем королевском происхождении. Пусть, мол, растет, не зная, кем ему повезло родиться.
– Зачем? – поразился Утер, старавшийся держаться безразлично, но кулаки сжимал с такой силой, что ладони потом кровоточили от впившихся ногтей.
– Чтобы взрастить, пока не поздно, в чувствительной душе скромность и сочувствие к непривилегированным слоям населения, – ответил колдун непонятно, пока Артур вертелся у него под ногами, весело дергая за полы чудных одежд. – Иначе юный Пендрагон превратится в такого же высокомерного, лишенного эмпатии, задубелого засранца, как и ты, мой дорогой нецивилизованный друг.
Королева Игрейна зарыдала, губы и руки ее затряслись.
– Не забирай его от меня! – молила она.
Но колдун был непреклонен.
Артур, почувствовав горе матери, кинулся к ней в объятия, которые она согласилась разжать только после долгих уговоров, вряд ли слыша и понимая половину слов, обрушенных на
