Млечный путь № 4 2016 - Песах Амнуэль

Боренька рванулся было из вагона к отцу, но тот прикрикнул, чего никогда не делал раньше:

– Поезжай с матерью!

И Боренька замер, удивленный этим новым Гершеле. И понял, что не может ослушаться его приказа. Четыре жизни Бореньки Элентоха закончились, соединившись в одну нить – железнодорожное полотно, убегающее вдаль.

Дорога слилась в сплошной стук колес, перемежающийся редкими остановками. На станциях набирали воду в помятые чайники, покупали продукты у местных жителей. Все чаще продавцы отказывались брать бумажные деньги, требуя вещи, золото, украшения, и Сара сняла тонкое обручальное колечко, чтобы получить кусок пожелтелого сала с подошвенной густо просоленной шкурой.

– Мама, но это же нельзя, это не кошерно, – прошептал Боренька, когда мать сунула ему в руки тяжелый сальный бутерброд.

– Ешь, – сказала Сара. – Кошерно или нет – это потом будем думать. А сейчас – ешь. Сейчас все кошерно.

И Боренька понял, что прежняя жизнь не вернется уже никогда, даже если война закончится прямо сейчас, сию секунду. Не будет больше курочки, запеченной на соляной подушке до пронзительно-розовой корочки, не нужно больше прокалывать иголочками мацу, не попробовать уже тянуще-сладкий цимес с грушами и морковкой… А главное – больше не будет портняжной мастерской. Никогда.

Кто же будет одевать их всех потом по моде?..

Некоторые сходили на станциях, не в силах выносить давку, духоту и вонь теплушек, переполненных людьми, но большинство стремилось уехать как можно дальше, туда, где не летают страшные самолеты с чужими черными крестами на крыльях, куда не доберется война.

Боренька с Сарой оказались в небольшом поселке, затерявшемся посреди степей Казахстана, и тут их догнала похоронка. Гершеле погиб при обороне Минска, и его узорчатая кипа валялась где-то среди многочисленных снарядных воронок, перепахавших подступы к городу, рядом с рваными и окровавленными пилотками с красными звездочками.

Боренька отупело сидел, прислонившись к саманной ограде, а вокруг бегали местные мальчишки, выкрикивая новую считалочку:

Считалочка была смешной, звонкой, но Боренька помнил рвущее душу завывание сирен и вонь теплушек, и ядовитый гул самолетов с черными чужими крестами на крыльях… Вэй! Как далеко еще до того, чтобы поймать Гитлера…

Боренька забормотал:

В памяти всплыло улыбающееся личико Розочки.

Отупение разом слетело с Бореньки. Он побежал в местный военкомат. Широкоплечий, высокий, он кричал, что ему уже восемнадцать. Документы? Мужик, ты что, умом решился? Какие к свиньям собачьим документы! Мы из Минска последним эшелоном ушли, документы где-то и сгинули! Ты, шлемазл поганый, у меня отец погиб, а ты здесь прохлаждаешься? Пусти, говорю, на фронт, гнида!

И Боренька тряс перед лицом ошарашенного таким напором офицера отцовой похоронкой.

Поверили ему или просто очень нужны были солдаты, или не знали, как отвязаться от скандального мальчишки, который сыпал русскими, белорусскими и еврейскими ругательствами, поминал погибшего отца и требовал своего права на геройскую смерть – неизвестно. Но Боренька на следующий день уже оказался в солдатской форме и тяжелых сапогах, а на остриженную голову домашним пирожком улеглась пилотка со звездочкой. Сара только всхлипнула.

– Мама, ты уж дождись, – неловко сказал Боренька. – Я вернусь. Точно тебе говорю, мама. 

Новая жизнь оказалась логическим продолжением первой мирной Боренькиной жизни. Он опять почувствовал себя отличником и комсомольцем, и это было приятно – привычные ощущения давали какое-то подобие стабильности в мире, внезапно сошедшем с ума. В мире, где старый еврейский портной идет на фронт, а кусок сала стоит золотого кольца…

Боренька узнал всю изнанку войны, и она показалась ему похожей на подкладки старых пальто, которые частенько приносили отцу перелицовывать. Сверху – плотная, добротная ткань, а с обратной стороны – расползающийся дырами серый атлас.

Он валялся с пулей в плече в госпитале после Сталинграда, зацепился бедром за снарядный осколок на Курской дуге, ползал на брюхе по бесчисленным полям, перекусывая колючую проволоку и молясь, чтобы поле оказалось незаминированным. Он видел героизм и предательство, высокие душевные порывы и гнусную грязь. Он пил неразведенный спирт и лихо занюхивал рукавом. Он не обращал внимания на вонючие портянки и ухаживал за медсестрами.

Он обдирал до крови тело и душу, но не жаловался. В самые тяжелые моменты, когда казалось, что терпеть уже невозможно, проще броситься грудью на амбразуру и сдохнуть героически, разом покончив с бесконечностью кошмара, Боренька видел портняжную мастерскую, и старый Гершеле сидел, скрестив ноги, прокалывал иглой плотную, неподатливую ткань. И у Бореньки открывалось второе дыхание, и он ловко забрасывал в плюющуюся горячим металлом амбразуру гранату, и успевал откатиться в сторону, чтобы не поймать шальной кусок железа.

В Берлин Боренька вошел капитаном.

Еще в сорок четвертом, получив погоны старлея, Боренька уверился, что вернется домой живым и здоровым. И четвертая его мирная жизнь начала стучаться в отуманенное войной сознание. Бореньке снилась Розочка, красивая до невозможности, улыбающаяся и протягивающая к нему нежные руки.

шептал Боренька во сне и улыбался Розочке в ответ.

Приятели запасались трофеями, планируя дальнейшую жизнь, только Боренька никогда ничего не брал – ни от убитых немцев, ни во взятых городах. Вторая его жизнь, прочно связанная с еврейской портняжной мастерской, неожиданно заговорила громко, перемежая цитаты Талмуда с молитвами, и Боренька, наблюдая, как друзья показывают друг другу кто часы, кто золотые колечки, тихо бормотал: «Бог отцов наших, Бог Авраама, Исаака и Иакова…» – сам не замечая этого.

– Борька, не будь дураком, с чем с войны вернешься? – говорили ему. – С драными портянками, что ли? Или, думаешь, медали-ордена жрать можно будет?

– Лучше цимес в руках, чем цурес в кармане, – мутно отвечал Боренька