— О нем забудь. Он прошлое: отжившие и списанное.
— Что так? Вы же с ним друзья.
— Каждый когда-либо был чьим-либо другом. Что это значит теперь? Ничего. Он слишком много позволял себе, в частности, по отношению к тебе и твоей жене. Его агрессивность утомила меня.
"Вот это уже интересно", — Рэй чуть прищурился, рассматривая мох под ступней: "Значит, троуви был настроен против семьи сегюр? Не новость? Не хочешь ли ты сказать, братец, что мне стоит поискать Алену у бывшего троуви?"
— Я устал от распрей, Рэйсли, устал от одиночества и неприкаянности. У тебя есть жена, а у меня…нет и этого. Отпусти Эльхолию, пожалуйста. Я прошу о мизерной услуге, как об огромном одолжении: отпусти, не вмешивай ее в свои дела, не унижай меня в ее глазах. Она скоро покинет нашу семью. И я хочу, чтоб она унесла с собой не горечь обиды, а тепло воспоминаний.
Рэй, ни слова, не сказав, встал и пошел в сторону туглоса.
Иллан проводил его расстроенным взглядом, в надежде, что тот хоть обернется, даст понять, что слышал, понял, проникся, но так и не дождался.
Ответ он получил через час: Эльхолия вернулась домой живой и невредимой, если не считать небольшого провала в памяти. Она не помнила, что с ней случилось после того, как она вышла в сад и до того, как очутилась в нем вновь.
На какой день пути на горизонте появились остроконечные зубья скал, она и сама не знала. Давно со счета сбилась. Что день, что ночь, слились в ее помутненном сознании воедино. Она уже и не спала — забывалась, и чаще, чем хотелось бы. И не шла — ползла, то, уговаривая себя, то ругая.
Все чаще ее душил сухой кашель, бесцеремонно вытряхивая из забытья, выворачивая наизнанку и желудок, и трахею. А еще призраки зачастили, шатались по ее необъятному «саркофагу» многоликой толпой и все манили в "даль светлую", не иначе, как на тот свет.
Рэй их разгонял, генералиссимус! Появится, склонится над ней и рявкнет: Вставай! Ты можешь! Ну, хватит отдыхать!
После такого окрика любое привидение ретируется, а уж что об Алене говорить? Вставала, вернее, просыпалась и ползла: отвяжись, милый!
Иногда она руки к нему тянула — помоги! И почти дотрагивалась, а он вмиг исчезал, словно не было, только воздух качался.
Нет, краем сознания она понимала — Рэйсли здесь быть не может, глюк это, но как хотелось верить в материальность его образа, когда он появлялся вновь! Ведь если он рядом, она сможет, ради него, чтоб гордился. Она ведь любит его. И почему раньше даже мысли подобной не допускала? Содрогалась от одного предположения? Ну, конечно, как это умница- раскрасавица в какого-то ящера инопланетного влюбится?! Щас! Лесом, господа, лесом! "Мама, а я робота люблю", песенка не про нее. Разве ж можно так себя не уважать? Не ценить? По собственному почину опуститься ниже асфальта? А потом с подобным плевком в родную любимую душу жить?! А гордость, как же? Независимость? Самолюбие? И прочая и прочая…
Только вот это «прочая» куда-то исчезла в этой пустыне. Истаяла, видать, под лучами Уэхо, и следа не оставила.
И чем она раньше думала? Какими глазами смотрела? Все патологию искала, придиралась, поводы к недовольству изыскивала. Каждую мелочь в громадину превращала. Заняться нечем было? Теперь вот есть. Ползет по песку, как сонная, осенняя муха по стеклу, да еще мыслить пытается. Думает она! А раньше недосуг? Конечно, были "дела важные": себя, любимую, потешить, приключения найти и мужа сровнять с…ниже некуда.
Вот теперь ее «ровняют», и приключений, о коих душа болела, на дивизию хватит…
Лишь бы доползти, а там она исправится. Все Рэйсли скажет: и про брата — Иуду, и про свою любовь, и про то, что он самый лучший, и она согласна стать его хранителем, а что он ее созидатель, уже и сомнений нет.
Только доползти бы до тех скал, не свихнуться окончательно, не свариться. Ведь вот камни, рукой подать. Почти. Столько шла…
Главное, чтоб они миражом не оказались. Вот этого она сильней всего боялась: доползет из последних сил, пальцем ткнет, а они, как и другие призраки, растают, и все, финиш, можно завещание составлять.
Нет, можно, конечно, потешить себя надеждой, что откроется второе дыхание, но откуда ж ему взяться, если уже и третье, и пятое, и двадцатое израсходовала? И оптимизма-то не осталось, упрямство одно в «аккумуляторах», на нем и ползет. И не отчаянье уже маячило, а апатия, авангард скелета в истлевшем саване с косой. Радовался уже чудный дистрофик, челюстями в предвкушении клацал, слюной исходил.
А вот фиг тебе! Она доползет! И выживет! Кыш, придурок, не дождешься!
Еще рывок, еще, взгляд воспаленных глаз вдаль, туда, где каменные зубья скал, вожделенные, как голодной стае волков одинокий путник в зимнюю ночь, и призрачные, как Шамбала.
К ночи «батарейка» села, и Алена забылась, ткнувшись лбом в песок. Минута, другая и девушка отфыркиваясь, перевернулась на спину (бог с ней, с болью, переживет), зато пыль глотать не будет, и закрыла глаза. Она чуть-чуть передохнет, самую малость. И опять в путь, немного осталось до скал, и они реальны, не может быть, чтоб это ей лишь казалось. Мог ведь Рэй ошибиться насчет справедливости? Мог. Есть она. Значит, и скалы эти реальны. Скоро убедится. Обязательно. Главное, верить. И желать. Очень, очень верить и очень сильно желать. На это у нее еще хватит сил.
Нет, не мираж и не плод ее воображения. Вот они — рука нащупала шершавую, теплую поверхность камня, первого, выглядывающего из песка сантиметра на три, а вон еще и еще. А там скалы и наверняка люди. За ними. Не здесь, конечно. Какой идиот здесь жилье расположит? Добровольно жить захочет?
И как к ним добраться, если сил нет, даже до второго камня доползти?
— А как же героические гены? — ехидно поддел голос.
— Спят, — буркнула Алена.
— Тогда буди, самое время.
— Они вечным сном спят. Не добудиться.
— Ну-у, тогда и тебе пора. Баю, баюшки, баю…А жаль. Ведь вот он, приз для особо живучих экстрималок, только руку протяни.
Алена вздохнула и поползла. Вскоре камней стало больше, чем песка, и они царапали тело.
— Кончай изображать гусеницу, ползущую по наждаку, а то к людям такими темпами только уши доползут. Вставай, убогая, — фыркнул голос.
Девушка полежала немного и начала подниматься. Тяжело это давалось. Тело заваливалось, не желая слушаться, ноги не держали, руки тряслись, да и голова подводила — кружилась. Перед глазами каруселью, проплывали камни, скалы, песок — звездочки и звон в ушах. Потом опять тем же списком. И как она не разбилась? Не иначе клыкастый божок свою длань подставил, уберег подопечную. Жива осталась, только щеку раскроила да ладони в кровь оцарапала. Вяло кровь текла, густая темная. Алена слизнула ее с ладошки шершавым языком и не почувствовала вкуса.
