13 декабря 1999 года
Я моментально отключился. «Антихрист» — дело безнадежное. Проснувшись, обнаруживаю свой дневник, исписанный лозунгами.
КАПИТАЛИСТИЧЕСКАЯ СВИНЬЯ! КОЛЛЕКТИВИСТСКИЙ УБЛЮДОК! МЫ ЕЩЕ ПОПЛЯШЕМ НА ТВОЕЙ МОГИЛЕ! МЫ ВЫРОЕМ ТВОЙ ТРУП И ПЛЮНЕМ НА НЕГО!
17 декабря 1999 года
Слухи оправдались. Иззард все проверил и перепроверил, беседуя с десятками функционеров самого высокого ранга в моем Политбюро.
У Пролетарии есть бомба. Фактически бомбы. Десятки бомб плюс системы доставки. Если Суверения не пойдет на безоговорочную капитуляцию в течение следующих семидесяти двух часов, последует тотальный удар.
— Тотальный удар? — переспросил я, дрожа от боли своих последних ожогов. — Что, черт возьми, это означает?
— Не уверен, — начал Иззард, — но когда я смотрю на то, что сделала с вами обычная война, Гюнтер, я склоняюсь к мрачному прогнозу. Молюсь, чтобы Суверения запросила мира.
— Это безумие.
Струйка крови потекла из моей правой ноздри.
— Это самоубийство.
— Верно, верно.
— Что можно сделать?
Иззард предложил мне свой носовой платок.
— Я хочу покопаться в вашей фобии относительно «Унисферы».
— Я на грани полной дезинтеграции, а вы хотите поговорить о международной нью-йоркской ярмарке 1965 года?
— В обычном случае я бы вызывал у вас свободные ассоциации в течение нескольких сеансов, пока не всплыла бы правда. Но время не…
— Я умираю, доктор.
И прижал платок к носу.
Иззард едва заметно кивнул.
— Мы должны действовать быстро. При всей своей грубости гипноз сейчас — наша козырная карта. Так что с вашего разрешения…
— Начинайте.
Никаких гипнотизирующих хрустальных шаров, никаких золотых часов, раскачивающихся перед глазами. Иззард просто велел мне расслабиться. «Куда там», — подумал я, но гном был настойчив, и наконец окружающий мир ушел куда-то в сторону.
И я уснул…
И спал…
И мир снова вернулся…
Глаза Иззарда, эти выпученные желатиновые трансплантаты от Питера Лорра, сказали мне все.
— Вы что-то узнали, — с укором произнес я.
— Вы тоже узнаете, скоро. Во время вашего транса я приказал вам вспомнить всю сцену, каждую подробность убийства вашей сестры в тот момент, когда я стукну по столу.
Иззард вынул изо рта «Спенсера Трейси».
Каждую подробность? А хотел ли я этого?
Иззард перевернул трубку, чтобы использовать ее как молоточек. Тук-тук-тук.
Открылись шлюзы, высвобождая не воду, но самые грязные мои мысленные эманации…
Бриттани и я быстро идем по ночному парку.
Лунный свет.
Густой летний воздух.
— Какой это парк? — спрашивает Иззард.
— Парк Киссена в Квинсе. Вы все это знаете.
— А мог это быть парк Флашинг-Медоу?
— Киссена, Флашинг-Медоу — они граничат. Какая разница?
Бриттани что-то замечает. Она бежит. Я начинаю безрезультатный поиск. Слышатся ее крики. Дикие и странно металлические. От них трещины бегут по луне. Я поворачиваюсь и бегу…
— Домой? — спрашивает Иззард.
— Да.
— Нет, — настаивает Иззард.
— Нет? — морщусь я.
Иззард прав.
— Глубже в парк Флашинг-Медоу.
Парк Флашинг-Медоу. Место проведения Международной нью-йоркской ярмарки 1965 года.
— Я вижу «Унисферу», — сообщаю я Иззарду. — Но это 1970 год.
— «Унисферу» оставили после закрытия ярмарки, — пояснил Иззард.
Так что я действительно его вижу. Огромный полый шар, вспыхивающий сине-белым светом при полной луне, к его ажурной оболочке прикреплены семь плит, семь континентов.
Крики прекратились.
Четверо мальчишек в плену у бог весть какого наркотика, они стоят внутри «Унисферы», балансируя на переплетении стальных труб. Они затащили Бриттани с собой. Ее одежда исчезла. Я никогда еще не видел ее обнаженной. У нее светящаяся кожа. Она лежит на спине с разведенными ногами и руками, привязанная к тыльной части Аргентины шейными платками за запястья и лодыжки, еще один платок у нее во рту.
Мне десять. Я не понимаю. Один из членов банды вроде как одевается. Другой спускает штаны. По позе, которую он принимает, я думаю, что он хочет помочиться на нее. Затем он наваливается на нее толчками, мнет ей груди. Я отвожу глаза. Мне кажется, я слышу, как кости моей сестры разламываются об Аргентину. Наконец я поднимаю глаза. Еще один мальчишка делает те же ужасные вещи. Когда он заканчивает, третий мальчишка вклинивается в нее. Он смеется, когда сестра извивается на дыбе, символизирующей земной шар.
И вдруг я все понимаю, потому что появились ножи, сверкающие в лунном свете.
— Я увидел достаточно, — говорю я Иззарду.
— Не совсем, — отвечает он.
Ножи вонзаются в дрожащее тело со всех сторон, и хлещет кровь, квартами, ведрами марая изнанку континента: в крови Аргентина, в крови Чили. Теперь она льется дождем через огромную щель, называемую Южной Атлантикой…
И меня там уже нет, я бегу из парка Флашинг-Медоу, мчусь как безумный по Рузвельт-авеню, и душа моя — кровоточащая почва для диссоциации.
— Надлом.
— Надлом, — соглашается Иззард.
Дорогой дневник, теперь ты знаешь, почему я порвал тем утром кушетку Иззарда. Иззард отнесся к этому спокойно. Просто принес корзину для мусора и собрал в нее разбросанные клочья набивки и обивки.
— Вопрос в том, куда это нас приведет, — промолвил он.
Я ничего не ответил.
— Знание источника множественной диссоциации — это лишь начало, — вздохнул Иззард.
Я выдернул еще несколько клочков набивки, сложил в один большой комок, словно лепил снежок.
— Я скажу, куда, по-моему, это нас приведет, хотя мне это не нравится, — признался Иззард.
Я снова промолчал.
— Несколько недель назад, Гюнтер, я уже говорил вам, что в случае расщепления личности человек, как правило, страдает от подавленной ненависти. Объектом этой ненависти обычно является член семьи. В вашем случае, однако, богиня возмездия обитает в другом месте. Я считаю, что ваш психоневроз сфокусирован на… вы хотите знать объект?
Я ничего не сказал.
— Гюнтер, ваш психоневроз сфокусирован на земном шаре в парке Флашинг-Медоу… и на всем, что подразумевает понятие «земной шар».
19 декабря 1999 года
Значит, я ненавижу мир. Надежды нет. У Пролетарии есть бомба, а я ненавижу себя, то есть мир.
Голоса это знают. Трескотня превратилась в один непрерывный вой, разрывающий мою голову. Завтра, несмотря на благородную попытку Иззарда исцелить меня, я приставлю атомный револьвер к виску и нажму на спуск.
20 декабря 1999 года
