Я бреду через Айлингтон (становится утомительным все время приводить его зеркальное название) и дальше, вдоль железнодорожных путей в сторону Кенсал-райз. Солнце восходит за моей спиной, не в той стороне неба. Я полагаю, что попал домой.
Это место больше походит на Лондон, чем Лондон нынешний: здесь нет изменений, нет проявлений имаго, нет признаков войны. Это место похоже на то, чем Лондон был.
Нет пожаров. Есть только серый, безмолвный, заброшенный город, находящийся по ту сторону зеркала. Праздное подобие. Очень часто звук рождается только под моими ногами.
Все имаго, опьяненные свободой, ушли через открытые двери в поисках мщения и раскрепощения. Зеркальные существа исчезли. Здесь нет птиц, и никогда не было, только маленькие надкрылья из той материи, из которой состоят имаго, имитирующие птиц. Нет крыс. Нет бродячих собак, нет насекомых. Но, как ни странно, город не совсем пуст.
Я здесь не первый. Другие уже проделали этот путь. Я видел вспышки на углах улиц; иногда они поднимались по стволам отраженных деревьев. Их совсем немного, они то здесь, то там, мужчины и женщины дикого вида в изорванной шерстяной или меховой одежде, они бегут по улицам, но так, словно это не улицы. Не знаю, мятежные это имаго или уцелевшие люди. Некоторым вампирам слишком претит плотская оболочка, чтобы они оставались жить со своими сородичами, а любой человек увидит в этом месте святилище.
Это мои сограждане. Они напуганы — и я, наверное, тоже, — но здесь мы все в безопасности. Здесь нет ничего, что захотело бы убить нас. Я больше не несу угрозу. Мы можем ходить по этим пустынным, зеркальным улицам, узнавать излюбленные маршруты, как будто отпуская на свободу наши воспоминания. Мы можем смириться с одиночеством.
Зеркальное стекло лопнуло, разорвав на части мое лицо, когда «ничто» вырвались из амальгамы, но я реагировал очень быстро. Я встретил его, свое сердитое лицо. Оно не подавило меня и не лишило самообладания. Я вообще никогда не доверял этому образу. Поэтому он и настиг меня там, где это произошло, в больничном туалете, возле моей палаты, предназначенной для меланхоликов и истериков.
Мы катались и душили друг друга в осколках, через которые он прошел. Мы боролись под писсуарами, распахивая настежь двери пустых кабинок. Хотя мы — то есть они, вампиры, — сильные и безжалостные убийцы, я справился, используя в качестве оружия длинные и острые осколки стекла. Я колол и резал, раня свои пальцы, чувствовал, как дрожат от усилий мои мускулы, но после долгих минут я лежал в луже, где было больше его крови, чем моей, голова моего doppelganger [26] была отрезана, он был мертв, а я — воодушевлен и напуган. Но — без отражения.
Впоследствии я пытался рассказать. Но я вышел оттуда, мокрый от крови, и мои былые приверженцы закричали об убийстве, а потом они увидели, что у меня нет в амальгаме ничего, и принялись кричать, что я стал монстром. Они назвали меня вампиром. Мои друзья. Они смотрели на меня, окровавленного с головы до ног, на пустоту в зеркале в таком диком ужасе, что я побежал.
Я живу долго. Не знаю почему. Может быть, это наши имаго убивают нас. Даже обреченные на подражание. Может быть, их ненависть проникает сквозь стекло и медленно душит нас после того, как нам исполнится тридцать. Только я своего убил, вот и не умираю. Я живу годы и годы, не зная, чем я был, больше, чем когда-либо, боясь всех вас, злоба на вас, горький прилив ее растет, и я одинок.
Я в первый раз нахожусь вне зеркала, но знаю наизусть все истории об имаго. Я вызывал их на рассказы. Шепотом, через стекло. Все они — о Венеции. Я жалею, что не был там. Все эти истории — о Желтом Императоре. Долгие годы я мыл полы и проводил дезинфекцию в каких угодно местах, так что у меня была возможность работать рядом со своими родичами в зеркалах и шептаться с ними, когда вас не было поблизости, когда закрывался магазин или прибывал поезд. Парадоксально, но эти места были безопасны. Никто не обращал на меня внимания настолько, чтобы заметить, что я не имею отражения.
Существуют стратегии: как сделать, чтобы тебя не видели, когда ты невидим, чтобы не иметь отражения. Манеры движения, маленькие танцы ухода. Им трудно обучиться, и мастер сразу узнает другого мастера. Когда я увидел ее, ту женщину на вокзале, то немедленно признал в ней свою новую сестру, ведь я видел, как она грациозно отшатывается от блестящих стен и застекленных окон. Я усадил ее в кафе и заставил разъяснить мне, что она есть, и чем буду я. Очень долго она ничего не говорила. Когда же она наконец поняла, что я не предам ее, когда она увидела во мне дрожь, возбуждение, увидела, что он будет иметь смысл, этот союз, она рассказала мне достаточно — то, что мне нужно было знать.
Я сделался перебежчиком без сожалений. Вы все надоели мне. В ту ночь я снял занавеску с зеркала в моем жилище, прижался к его пустой поверхности и прошептал в стекло: Что тебе надо, чтобы я сделал?
Я давно шпион. Днем живу у ваших туалетных столиков, ночами сплю, прильнув ухом к стеклу, и слушаю истории. Они должны были знать — я не могу поверить, что им это не было известно, — что я не такой, как другие вампиры. Но они вознаграждали меня, когда пробирались сюда, тем, что предоставляли мне право жить в качестве их неполноценного разведчика. Я видел, как они, имаго, убивали каждого человека, который попадался им на глаза, и оставляли меня в покое. Я жил среди них. Они спасли меня. От человека, которого они не трогали, и которого тронул я. Проявил себя. А теперь я отвернулся, убежал и скрылся от них.
После долгих лет бесчувствия я обнаружил, что испытываю стыд. И я клянусь, что не знаю, за кого, не знаю, какое из моих предательств ввергает меня в стыд. Я дурной человек или дурной имаго? Что же причиняет мне боль?
Я нахожу покой в этом почти пустом городе. Знаю, что иллюзия, маленькая игра (когда я был монстром) окончена, я нахожу комфорт в полном одиночестве.
Сейчас во мне нет ничего исключительного. С другой стороны, теперь никто не имеет отражения. Но если я опять стану таким же, как они, они начнут травить меня. Я не считаю, что меня это пугает; скорее я равнодушен. Я склонен остаться здесь, в этом городе, где я могу быть один.
Интересно, кто же он, этот человек, которого мои сородичи, имаго, не стали трогать? Я не знаю, почему они так поступили, и что он предпримет.
Мне нравится в этом почти пустом Лондоне. Здесь прохладный воздух. Здесь есть пища — консервы и бутылки в заброшенных магазинах с надписями на этикетках в зеркальном отображении.
