Но теперь все будет иначе. Советские рабы не станут умирать в своих рудниках и окопах, чтобы сделать ваш мир чуть уютней. Скоро, очень скоро над вами нависнет слепой червь капитала, смрадный господин вашего мира, от которого мы, оплеванные и оболганные дураки, защищали вас весь двадцатый век.
Мы больше не будем полюсом горя в вашем счастливом универсуме. Мы научимся быть счастливы сами, и это самое страшное, что мы можем с вами сделать, ибо качели, на которых вы сидите напротив нас, заставят вас рухнуть в бездну. Наш вес, может быть, не так уж и велик — но рядом с нами почти очнувшаяся от вашего опиума Азия. Bon Appetit.
Это я не вам, а слепому червю, который будет жрать вас в двадцать первом веке. И никто больше не будет толкать вас к звездам — слепому червю не нужен такой дорогой пиар. Count your pips and die [16].
Впрочем, я лукавлю. И вас, и нас, и даже азиатов ждет в конечном счете одно и то же.
Мои потомки — не мои лично, а моего биологического вида, — будут волосатыми низколобыми трейдерами, которые с одинаковых клавишных досок сотнями лет будут продалбливать кредитно-дефолтные свопы по берегам мелеющих экономических рек. Они будут делать это без малейшего понимания, почему и зачем это с ними происходит — просто по велению инстинкта, примерно как пауки едят мух. А когда они сожрут всех мух, они снова начнут жрать друг друга. С этого, собственно, началась история — этим она и кончится.
Нас ждет новый темный век, в котором не будет даже двусмысленного христианского Бога — а только скрытые в черных водах транснациональные ковчеги, ежедневно расчесывающие своими медиащупальцами всю скверну в людях, чтобы обезопасить свою власть. Они доведут человека до такого градуса мерзости, что божественное сострадание к нему станет технически невозможным — и земле придется вновь гореть в огне, который будет куда ярче и страшнее всего виденного прежде.
Я сражался с этим миром как мог и проиграл. Отойдя от борьбы, я хотел в спокойном уединении написать о ней книгу, чтобы кто-нибудь поднял выпавший из моих рук меч. Но теперь я уже не смогу этого сделать.
Партнеры из Лэнгли соскучились по моему обществу и прислали за мной специальный рейс, в очередной раз порадовав своими техническими успехами — правда, я видел их вертолет-невидимку лишь мельком, потому что проспал всю дорогу. Потом со мной долго и подробно говорили. Не могу сказать, что со мной были особо жестоки — хотя в разных культурах это слово понимают по-разному. И вот я стою у стены в своей камере под холодными иглами изучающих меня линз. Сегодня кончается следствие по моему делу, а вместе с ним — и нить моей судьбы.
Мне рассказали, что в донесениях кабульской станции ЦРУ мне была присвоена кличка "крысолов". Можно было бы считать это фрейдистской оговоркой моих вчерашних врагов, не поймай они меня самого, как крысу. Я говорю "вчерашних врагов", потому что сегодня я уже не враг никому. Я просто усталый человек, которому предстоит страшное, нечеловеческое возмездие.
Завтра в мою камеру войдут двое охранников в масках. Все они здесь носят огромные улыбающиеся личины Микки Маусов, Дональд Даков и прочей нечисти, якобы для того, чтобы заключенные не знали их в лицо. Но моджахеды понимают, что для американцев это просто лишний способ подбросить несколько щепок в костер нашей невыразимой духовной боли.
Охранники завяжут мне глаза (левый и так почти ничего не видит) и отсоединят сковывающие меня стальные скобы от стены. Меня выведут из камеры и потащят по длинному коридору. Мои братья услышат шаги и закричат мне вслед "бисмилла" — но охрана не даст мне ответить.
Меня введут в маленькую комнату с лицемерным красным крестом на дверях и усадят на железный стул, стоящий среди сложнейших медицинских приборов. Затем с моих глаз снимут повязку.
Следователь сказал, что моя личность останется прежней, но способность логически мыслить будет "модифицирована". Кроме того, исчезнет мое, как он выразился, "недоверие к ближним". Причем исчезнет до такой степени, что с меня навсегда снимут оковы.
Операция будет простой — к моим вискам и темени подведут электроды, и несколько раз щелкнет разряд, поражая выбранные с микроскопической точностью узлы моего мозга. Я ничего не почувствую, но стану другим человеком.
Когда все закончится, врач заглянет мне в зрачки, проверит пульс и кивнет конвоирам. Два могучих утенка, или как их там, поднимут меня со стула, выведут из лаборатории и повлекут по коридору — а потом потащат по узкой винтовой лестнице в подвальный этаж, отделенный от остальной тюрьмы тремя слоями звукоизоляции.
Бывают приносящие невыразимую муку истины, которые невозможно забыть после того, как они открылись уму. Мне помогут сосредоточиться на одной из них.
По мнению следователя, это не кара, а проявление гуманизма племени аль-америки. Ибо иного способа вернуть меня в ряды человечества, с их точки зрения, просто нет, и они поступают так со всеми великими моджахедами, которых слишком дорого охранять и слишком страшно убить. В моем случае, как мило пошутил следователь, это будет еще и "poetic injustice" [17] (он не скрывал, что знает про меня все).
Меня втолкнут в крохотную клетушку с компьютерным терминалом. На экране будут два графика — "USD/EUR" и "EUR/USD" — такие же, как на форексе. По бокам от монитора будут лежать две банкноты, подаренные мне правительствами США и Объединенной Европы — сто долларов и сто евро. Мои деньги. Я сяду за терминал ("все садятся сами", сказал следователь), — а дальше начнется моя вечная мука.
Когда вверх пойдет доллар, я буду глядеть на "EUR/USD" и страшно кричать, видя, как падают в цене мои евро. А когда вверх пойдет евро, я будут глядеть на "USD/EUR" и страшно кричать, видя, как падают в цене мои доллары. Я буду глядеть то налево, то направо, и все время кричать. Когда я устану и замолчу, мне в уши ударит полный муки крик братьев по борьбе, играющих в вечный форекс в соседних клетках. А как только мое дыхание восстановится, я начну кричать снова.
Так, отвлекаясь лишь на сон и еду, я буду ждать своей заблудившейся где-то смерти — хотя на самом деле буду уже мертв.
Следователь прав, аль-америки не будут мне мстить. Они просто примут меня в свое племя.
А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза, и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?
Платон
Вкрадчивый вопрос "на чем вы ездите?", задаваемый в московских сумерках для быстрой социальной идентификации собеседника, Олег Петров в молодости уверенно отражал словами "бывает, на грибочках, бывает, на кислоте".
