надо мной смеются, говорят: «Нашла себе блаженного патриота».
Рыжий студент, пробегая мимо, толкнул Георгия в плечо, но он даже не заметил. Смотрел на подругу с грустью. Где та девушка, которая выбиралась с ним ночью на крышу и смеялась, когда он под дождём играл на гитаре? Где та, с кем он делился сокровенными мечтами и мыслями? Где та, с которой было так уютно, легко, радостно? Здесь она, здесь. Она всё та же, только он, кажется, другой.
– Что ж, Наташа, видимо нам не по пути, – сказал он.
И стало легче.
* * *
– Можно что-нибудь сделать? – Грегори снял чайник с огня, залил кипятком ароматные травы, повернулся к старожилам.
– Нет, – Жоржик уныло вертел в руколапках ромашку. – У неё ни одного дружественного нам таракана. Все какие-то… даже на тараканов не похожи. Ходят с табличкой на шее: «Я – особенный! Я – не такой как все!», а сами боятся сделать что-нибудь наперекор большинству, выделиться из толпы. Даже на мою романтику всегда со снисхождением смотрели, не говоря уже об… ином.
– Ладно. Может, всё и к лучшему. Слишком они разные. Она – ещё ребенок, а он взрослеет не по часам.
– Но он страдает, – тихо сказал Гоша.
– Он сам от неё отказался, – ответил Грегори.
– Из-за меня страдает… – не слушая его, пробормотал таракан-патриот. – Всё время – из-за меня.
Гоша вышел с кухни, где тараканы уселись за чай, краем уха услышал голос Жоржика: «Оставь, это у него бывает, пройдёт». В глазах стало темно, на душе – паршиво-препаршиво. Что это? Среди черноты – белое пятно. В васильковую крапинку. Вот он – выход. Спасение для владетеля и избавление для Гоши. Белая ткань в ярко-синий цветок легко рвётся в руколапках, миг – и готова верёвка. Где-то была табуретка. Скорее-скорее, пока никого нет. Люстра выдержит, она и не такое выдерживала. Петля, петля, руколапы мои кривые, как же эти галстуки завязываются, забыл…
– Эй-эй, друг мой, ты что делаешь? – Грегори подскочил к товарищу, стащил его с табуретки.
Тот поник усами. Сел на пол.
– А это что? – Грегори пригляделся к веревке в веселый цветочек. – Моя простынь?
– Моя в стирке, – пробурчал Гоша. – И вообще, отдай сюда. Я только владетелю жизнь порчу, если бы не я, он бы уже давно стал, как все, и жил бы спокойно! А я… Я, в отличие от тебя, даже уйти никуда не могу. Где нового владетеля найду? Кому я в наше время нужен… такой? А две недели ждать смерти в бессознательном пространстве – лучше сразу в петлю.
– Если бы не ты, – Грегори спокойно расплетал верёвку, – в мире стало бы чуть больше серости и чуть меньше личностей. Так что – топай на кухню, пока чай не остыл.
* * *
Мишку, большого плюшевого мишку! Банально, конечно, но Машенька о нём так мечтает… А он, дурак, забыл! Всё купил, кроме этого медведя. Хорошо хоть немного денег осталось. Георгий кинулся назад к супермаркету. Благо, он круглосуточный. Нырнуть в переулок, срезать путь… В темноте тускло мерцала вывеска пивной забегаловки. Из дверей навстречу журналисту вывалила пьяная компания.
– Премии лишили, зарплату пропили… ик! Хороший Новый год.
– Пре-е-емия! Встретить бы того гадёныша, из-за которого…
– Да вот же он! – в Георгия ткнули пальцем, и он узнал Вадима-Батона, пиар-менеджера компании «Столичный одуванчик». – Сракой клянусь, тот самый писака!
Казалось, все трое мгновенно протрезвели. Или наоборот – алкоголь забурлил в крови с новой силой. Как бы там ни было, но троица мрачно двинулась на Георгия. Ему бы сразу сообразить, что к чему, да схватить ноги в руки, но… В общем, какое-то время журналист отбивался, кажется, даже сломал кому-то нос, запоздало решил удрать, но поскользнулся, упал. Потерял счёт ударам.
Сквозь пелену боли доносятся слова.
– Паскуда, знать будешь, на кого бочку катить! Да кто ты такой, мразь, чтобы нам палки в колеса вставлять?
– Опровержение будешь писать?
– Эй, Вадька, стой…
– Руки тебе повыдираю, писака!
– Стой ты, что это с ним?
– Виском о бордюр… Кажется, того…
– Вы что? Что вы наделали?
– Мы? Слышь, а сам-то…
– Сматываемся!
Боль разрывает виски. Мир разлетается разноцветными осколками…
* * *
…Взрыв. Мир расплывается каплями разноцветного стекла, а за ними уже виднеется пропасть. Это и есть конец? Уютной тараканьей комнатки больше нет. Секунды растягиваются в часы. Издалека доползают слова Гоши:
– Гре-е-е-его-о-о-р-р-ри-и-и, др-р-р-уг! Беги-и-и-спаса-а-ай-й-йся!
– Тараканы остаются с владетелем до конца.
– Ты пришлый. Ты можешь спастись. Ты должен…
– Это я уже слышал.
Время растянулось. Чернота наползает очень медленно, но всё же неотвратимо. Ещё немного, и останется Грегори в ней навсегда, с другими тараканами, с последним своим владетелем. С единственным, с кем хотелось бы остаться.
– Продолжи моё дело. Найди… мальчишку. Гаврилу, он самый толковый… И на Гэ… Он…
Разноцветные осколки мира тускнеют, растворяются в темноте. Где же? Хоть что-нибудь? У старика Гастоныча он мог ухватиться за мысли о кошке. И ухватился. А здесь – нет ничего. Дети… Дети! Ты нужен детям. Не получается… Слишком сильным оказался удар. Но должно же быть хоть что-нибудь… Должно… Не верю… Грегори в отчаянии вертит головой.
И краем глаза замечает… В нескольких шагах – руколапкой подать – тонкая мерцающая ниточка, несформировавшаяся мысль, незаконченное дело… едва заметное серебро во тьме, слабое, одинокое, но отчаянно цепляющееся за… жизнь? Серебро хочет жить. Жить. Хочет. Грегори рвётся к ней, в вязкой черноте каждый шаг – подвиг. Не понимая до конца, что делает, хватается за готовое растаять серебро, кажется, у людей есть поговорка – что-то об утопающих, цепляющихся за ниточку… неважно. Только не исчезай, не тай. Нет. Серебряная нить не потухла в руколапке, как боялся Грегори, наоборот – запульсировала, замерцала сильнее, но всё равно – очень слабо.
– Гоша, Жоржик! Ко мне, скорее! Идите на свет.
– Ты… ещё… здесь?
– Сюда, быстро!!!
– Легко сказать, – пропыхтели тараканы, пробираясь сквозь тьму. – Что ты творишь?
– Держите нить! – он сунул серебро Гоше. – Крепко, не упустите, пока она светится, мы в безопасности.
– А ты куда? – пискнул Жоржик.
– С владетелем поговорю.
– Но тараканы не должны выходить на прямую связь с людьми!
– С живыми – нет, – Грегори достал из кармана трубку и шагнул во тьму.
* * *
Тьма поглотила всё. Нет ни боли, ни суеты, абсолютный покой. Просто отпустить, отрешиться. Жаль – на долю секунды становится жаль мать, брата. Детей. Но пустота сильнее сожалений. Молодой журналист Георгий Маслёнов уходил в небытие. Ещё один шаг. Но – что-то задержало на пороге. Голос.
– Держись, владетель. Я
