Ознакомительная версия.
Всё как обычно: в башке треск, во рту Сахара. Я слегка оросил её добытой из холодильника банкой пива, длинно рыгнул и начал чуть-чуть соображать. Смутно проявились воспоминания о предыдущем вечере. Ничего особенного, кажется, даже стрельбы не было, несмотря на то, что куролесил я где-то за Чертой.
Я взглянул в окно. Солнце палило, как обезумевшее. Мне стало тошно, и я немедленно осквернил раковину.
Теперь бы ещё пива.
Хорошо.
Следовало позвонить Глебычу: вчера я так и не заглянул в контору, и мои коммунально-скорбные старички, надо думать, били от возмущения копытами.
— Работаю на Акакия, — сообщил я, включив номер.
— Я знаю.
Тон его был необычайно суров.
— В чём дело?
— Ты был вчера у Дохляка?
— Откуда знаешь? Ага. И сегодня буду, только бабло с карточки сниму.
— Не будешь.
— Почему?
— Его завалили.
Чёрт! Чёрт! Он что, следит за мной?..
— Как?
— Видимо, сразу после твоего ухода. Пытали, а потом перерезали горло. Охранников пристрелили. Вычищено всё бабло. «Жучки» сорваны. На стене надпись кровью. Его кровью.
— «Не ссы, Маруся»?..
— Дубровский, ипт!
Совесть моя даже не пискнула. Но когда я так засветился?..
— Короче, ОППППС пока похеришь, ищи Дубровского, раз уж в это ввязался. За Чертой осторожнее: Сходняк по поводу Дохляка землю роет. Отбой.
Он отключился. Дело было серьёзным — пришлось налить водки. Я задумчиво дёрнул, закусил последним огурчиком из банки и пошёл в библиотеку.
Где она, я понятия не имел, знал только район. Примерно. Последняя библиотека, оставшаяся в спальниках по прихоти некоего двинутого пахана, в юности мечтавшего поступить в литературный институт.
Мой «фолькс» стоял на охраняемой парковке за Чертой. Её владелец знает, что я с ним сделаю, случись с машиной нехорошее. Да и бонусные игрушки были на взводе. К сожалению, в Городе их придётся отключать: там закон строго следил, чтобы по вине хозяина машины с угонщиком не произошло каких вредных для здоровья казусов, на что за Чертой чхать хотели. Впрочем, в Городе и угонщиков было куда как меньше.
— В библиотеку, — приказал я пойманному на площади бомбиле.
Тот воззрился с недоумением. Я тяжело вздохнул.
— Там морг недалеко…
На лице дурака проклюнулось понимание, но он тут же возмущённо замотал головой.
— За Черту не поеду.
Меня взяла ярость. Я вытащил пушку и направил её козлу между глаз.
— На тот свет поедешь, — просипел я похмельным голосом.
Он судорожно сглотнул и поехал.
Ненавижу мудаков!
Впрочем, остановил я его перед Чертой — у канала. Осчастливленный дарованием жизни и пятью сотнями федеральных денег, он укатил, будто я ему очко наскипидарил.
Солнце не унималось, казалось, оно уже с утра спалило все листья на всех деревьях. Обливаясь потом, я перешёл мостик и спросил торчка, бессмысленно, как обезумевший от жары кот, созерцавшего грязную воду:
— Как пройти в библиотеку?
— Чё-ё? — вылупил тот осовелые зенки.
Я с хрястом врезал ему в челюсть. Тело перекинулось через перила и грянулось в канал. Я не стал интересоваться, что с ним случилось дальше.
— Как пройти в библиотеку? — спросил я у обильно потеющего под кожаной курткой братка, стоящего на своём посту у пивного ларька.
— Чего, нах? — хрипло изумился тот.
Я дал ему под дых, коленом припечатал фэйс и ребром ладони саданул по загривку.
Переступив через тело, я молниеносным движением атакующей кобры засунул два пальца в ноздри вылупившемуся на происходящее из окошечка ларька продавцу-нохчу.
— Ну, ты-то, думаю, знаешь, как пройти в библиотеку? — ласково спросил я, вытягивая его на свет Божий, словно черепаху из-под панциря. Пальцы у меня железные, надумай он ерепениться, живо сломал бы нос. Он понял это и не ерепенился.
— По каналу направо сто мэтров, потом во дворы ещё сто, балшой дом, напысано: «Быблыотэка имэни Алэксандра Сэргэича Пушкына», — отрапортовал он, словно его спрашивали об этом каждые два часа.
— Умница. Пол-литра тёмного.
Пиво было тёплым и безбожно разбавленным. Остаток я вылил джигиту на голову, отпустил нос, вытер пальцы в соплях о его плечо и зашагал направо по каналу, надеясь, что нохч схватится за пушку — настроение у меня было поганое, хотелось кого-то завалить. Он не схватился. И правда умный.
Большое здание библиотеки с тихим достоинством разваливалось перед вырубленным сквером. Я лет сто не бывал в подобных заведениях, и вряд ли буду ещё сто. Но запах старых книг напомнил мне детство. И тут было прохладно.
Я ввалился на абонемент, не совсем твёрдо представляя, кого буду спрашивать.
Передо мной шепелявый небритый хмырь в треснувших очках пытался что-то объяснить библиотекарше. Просто идеальной библиотекарше, как их представляют в народе: серенькой, в затрапезной блузке, квадратных очках и полуседым пучком на голове. А читатель как будто приплёлся из прошлого: легче всего его было представить стоящим в летний зной в очереди за квасом или бредущего с грязным рюкзаком за картошкой на колхозный рынок. В стране, которой уже давно нет.
— Мне книжечку… такую… — канючил он.
— Какую? — судя по всему, уже не первый раз устало вопрошала библиотекарша.
Я подумал, что теперь сюда только такие клиенты и ходят, и что сотрудникам сего заведения каждого убогого надо беречь и холить.
— Такую… Чёрненькую.
— Как называется?
— Не знаю… Чёрненькая книжечка, про смерть. Её ещё в прошлый раз ваша сотрудница читала.
— Какая сотрудница?
— Да такая, вся в чёрном и с косой…
Я чуть на пол не сел, удержавшись за стеллаж и беззвучно хохоча. Библиотекарша сидела, потому только опустила вмиг побагровевшую от сдерживаемого смеха физиономию.
И тут вошла она.
Я сразу понял, что это та самая — чёрная и с косой. Коса, что говорить, была роскошная — толстая, чёрная и длиной ниже задницы. Но какая была задница! Я в жизни таких задниц не видел — форма, размеры, грация, с которой она ею вращала!.. Совершенная, идеальная задница!
Ноги, сиськи и всё прочее были на том же уровне, благо, что «всё чёрное» заключалось в маленьком платье от сосков до нижней границы трусиков. Если они на ней были. В чём я сомневался.
Мрачно взглянув на хмыря чёрными глазищами, она протянула ему искомую книжку.
— Борис Акунишвили, «Творцы и суицид», — прокомментировала она.
Судя по всему, хмыря больше интересовала сотрудница, чем зачем-то налагающие на себя руки творцы. Глазки его залоснились, очки запотели, судя по всему, он возносил молитвы, чтобы книгу оформляли как можно дольше.
Ознакомительная версия.
