А ноги вдруг пошли, неся Леху к вагону, и руки его тянулись к итальянцам, словно обретя собственную волю. Из вагонной двери высунулся мужичок, курносый, веснушчатый, с взъерошенными рыжеватыми волосами.
- Год, год какой сейчас?! - закричал он на чистейшем русском языке, чуть пришептывая. - Эй, мужик, слышь чего спрашиваю?
- Девяносто второй... - растерянно отозвался Леха.
- Ох ты ж... - мужичок схватился за голову, растрепывая густую, кудреватую шевелюру. - Слышь, парень, беги отсюда! - крикнул он Лехе неожиданно. - Я в девяносто первом прыгнул в этот проклятый вагон, с тех пор выбраться не могу. Беги! Или призрак тебя затянет!
Под Лехиными ногами уже посвечивала бледным золотом воронка, углубляясь, закручиваясь радужной спиралью. Внутри воронки плыли медленно тени, изредка фокусируясь в ясное изображение. Вот показалась давешняя мертвая крыса, но там, в бледном золоте, она была вполне живой, блестела острыми, черными глазками, крутила хвостом, на котором не было и следа болячки. А вот забили крыльями толстые, раскормленные куры, пытаясь взлететь, только перья полетели во все стороны. Опустился шлагбаум, и у семафора замерла баба в телогрейке, выронив из ослабевших пальцев фонарь. Глаза бабы пучились изумлением. Леха сделал еще шаг вперед. Баба показалась ему похожей на Верку, и он удивился несказанно: что Верка-то тут делает? Ей вовсе положено в подвале сидеть, для Толяна колбасу жарить.
- Беги-ииии! - дико вскрикнул мужичок, и сам попытался спрыгнуть с подножки. Итальянцы загомонили, втолкнули его обратно, повернулись, скалясь Лехе довольно, опять замахали приглашающе. Тот шарахнулся в сторону, оскользнулся на крысином трупике, упал, покатился вдоль вагонов, обдирая в кровь руки.
Золотистая воронка двинулась за Лехой, подхватила упавшую с его головы кепку, чавкнула жадно. Кепка появилась на голове у бабы в телогрейке, поверх теплого, пухового платка. Курица взлетела над ее головой, отчаянно маша крыльями. Леха подскочил, оттолкнулся мячиком от тоннельной стены и, крича дико, отчаянно, бросился бегом. Призрачный поезд довольно засопел, бросил из трубы сразу пачку клубков, развернувшихся змееобразно под потолком, покатил следом за Лехой.
Леха бежал по тоннелям, оглядываясь, всхлипывая слезно на бегу. Желтый, яростный свет метался позади, догоняя. И, видя этот свет, Леха бежал все быстрее и быстрее, не обращая внимания на колотье в боку и стучащее шально сердце. Он сворачивал беспорядочно, перепрыгивал из тоннеля в тоннель, протиснулся однажды в решетку с обломанным прутом. А свет странного паровоза преследовал его. "Лучше бы щупальца, - шптал Леха, задыхаясь. - Господи, лучше бы щупальца! Там все быстро, по крайней мере...".
Бетонная плита, невесть каким манером попавшая в тоннель, подвернулась Лехе под ноги, он споткнулся, упал, распластался на сыром полу, ткнувшись носом в вонючую лужицу гнилой воды, подернутой масляной, радужной пленкой. Силы оставили Леху, и он лежал, тяжело дыша и закрыв глаза.
- Фиг с вами, забирайте! Только поганое я приобретение... - всхлипнул он в темноту тоннеля, и тут же открыл глаза, озираясь. Желтый паровозный луч оставил его, не метался больше под потолком, не слышно было бодрого "чуханья", не было резкого, до боли в глазах, дымного запаха. Тусклые красноватые лампы, редко разбросанные вдоль стен, освещали мрачноватый, заброшенный тоннель, с потолка которого монотонно сыпалась водяная капель, в точности, как с крыш по весне.
Леха поднялся, припадая неловко на подвернутую, болящую ногу. Застонал, ощутив внезапно все боли и усталость измученного тела. Прислушался. Нет, ничего, тишина. Только "кап-кап-кап" водяное слышалось, будто тают лениво сосульки под прохладным еще весенним солнцем. Он вздохнул с облегчением. Обернулся, скорчил рожу в тоннельную даль, высунул язвительно язык.
- Хрен вот вам, выкуся! - и скрутил дулю невидимому, далекому уже призрачному поезду. - Не поймаете, интуристы!
Плита, о которую Леха споткнулся, показалась удобной, и он присел на нее, с трудом сгибая костенеющие, болящие колени, кряхтя стариковски. Сам не заметил, как задремал, раскачиваясь взад-вперед, суча ногами, размазывая по тоннельному полу лужицу гнилой воды.
Снился Лехе привычный, уютный даже чем-то подвальчик, и Верка вновь жарила докторскую колбасу, забывая переворачивать ее на алюминиевой сковородке - уж очень увлеклась Толяном, то на колени к нему присаживалась, то прислонялась грудью к его плечу, мурлыкая, как сытая кошка. Голая лампочка моталась под потолком, закручивая спирально провод, и Маруська прижималась к Лехиной груди затылком, сглатывая слюни: очень ей колбасы хотелось. Леха тоже жадно смотрел на сковороду, и в животе его урчало от голода, под ложечкой посасывало до боли. Толян, усмехаясь, достал из-за пазухи бутылку, взболтнул ее картинно.
- Ну что, ребятки, выпьем за помин Лехиной души? - предложил. - Хороший был человек Леха, вот только по карте ориентироваться не мог. Заблудился в метро.
- Это чего за помин моей души? - удивился Леха. - Я ж живой еще.
- Ну, это временно, - расхохотался Толян, и голос его отразился гулко от подвальных стен, будто в пещере, заметался гудящим эхом.
- Погоди, Толян! Я ведь выберусь, - пообещал Леха. - Доберусь до тебя, все тогда припомню. И карту эту, по которой ты меня в путь отправил. И щупальца, что в тоннелях извиваются. А особо - поезд этот дурацкий. Не иначе, как ты, Толян, его на меня натравил.
- Мечтай, Леха, мечтай, - искривил губы усмешкой Толян, и водка из бутылки с отбитым горлышком плеснула Лехе в глаза, вызывая жгучую, разъедающую боль.
Леха закричал во сне, вскидывая руки, защищаясь от неведомой опасности. А Толян все смеялся и смеялся, и Веркино лицо расплывалось колбасным куском, а Маруська подпрыгивала неловко, пытаясь добраться до сковородки, уже полнящейся дымным запахом подгорелой докторской колбасы.
Глава вторая. Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - "Коммуна".
Леха проснулся от собственного крика. Показалось даже на мгновение, что чует колбасный запах, но нет, пахло лишь гниловатой водой, сыростью, плесенью, и еще чем-то неизвестным, но представляющимся заброшенностью и ненужностью. Точно так пахнут все дома, назначенные на слом, когда жильцы уже давно выехали, часть стен разрушена, и из прорех в дырявой крыше льет в квартиры осенний, мерзостный дождь, размывая остатки штукатурки.
Леха огляделся. Тоннель простирался в обе стороны, казалось, бесконечно. Не было видно ни поворотов, ни ответвлений - ровная, прямая линия, будто выгрызенная гигантским кротом в скале. Присмотревшись, Леха сообразил, откуда появились у него мысли о кроте: стены были бугристы, никакого намека на отделочную плитку или даже обычную штукатурку и в помине не было, лишь неровный, растрескавшийся кое-где камень, покрытый липкими потеками плесени.
