Когда все кончилось, Каин стоял над телом Авеля, сук — кривой и тяжелый — выпал из руки его. Не впервые человек убил человека. Брат брата
— впервые. Я был потрясен не меньше Каина, оба мы стояли над телом Авеля и думали о смысле жизни. Он думал просто: Каин убил, страдал и жалел, но жалел не только брата, а еще — и может, даже в большей степени, — погибшие растения. Я не мог осуждать его, потому что и сам не знал, в чем сейчас большее зло: вытоптать или убить. Вытоптать — это убить душу, мечту, прогресс. Авель лежал мертвый, он расплатился, за все нужно платить, плата была высока, но чрезмерна ли? Убивать нельзя. Что нельзя убивать? Тело? Душу? Мечту? Не убий. Если бы не Авель, история рода людского стала бы иной. С гибелью посевов и каиновой души изменился мир. Со смертью Авеля не изменилось ничего. Он был один из множества. Каин — один среди всех.
— Где брат твой, Каин? — спросил я, войдя, наконец, в его мысли.
Человек огляделся. Он искал брата. Мужчина, лежавший у его ног, братом не был. Братья — это не те, кто рождены одной матерью. Братья — те, кто рождены одной идеей. У Каина не было брата. Никогда.
— Это не брат мой, — сказал Каин, глядя на кровь. — Я не знаю, где мой брат. Разве я сторож ему?
— Ты убил, — сказал я.
— Я не успел спасти, — ответил он. — Это хуже.
И мне — мне! — пришлось согласиться. Не успеть спасти — хуже.
— Ты начнешь все сначала, — сказал я.
— Смогу?
— Если не сможешь, чего вы стоите — ты и твоя мечта?
— Меня убьют прежде. За него.
— Нет, — сказал я. — Не убьют.
Это я мог для него сделать. Отвести месть племени. Но я не мог — не хотел — отвести мук совести. Не мог — не хотел — отвести страданий.
— Иди, — сказал я, — твой род не будет проклят…»
— Я не могу привлечь сразу восемнадцать человек, — сказал комиссар Бутлер. — И еще рави Бен-Ури — за соучастие. И я не нашел ни малейших улик, которые указывали бы на кого-то конкретно.
— И не найдешь, — сказал я. — Ты помнишь «Восточный экспресс» незабвенной Агаты Кристи?
— Не сравнивай — там каждый из двенадцати нанес удар. Каждый, действительно, мог считать себя убийцей, поскольку никто не знал, чей удар был смертелен. А здесь ударил кто-то один, а остальные его покрывают.
— Нет, Роман, — я покачал головой. — Они не лгут, ты сам говорил мне это. Каждый из них, действительно, убийца.
— А мотив! Убить сумасшедшего, возомнившего невесть что!
— Что ты намерен делать? — спросил я после долгого молчания.
— Ждать. В конце концов, у кого-нибудь из девятнадцати (я имею в виду и рави, который, конечно, знает истину) сдадут нервы, и он проговорится. Но даже это не будет доказательством… Безнадежное дело.
Рав Бен-Ури принял меня в своем кабинете. Я ожидал увидеть седобородого старца, но руководитель ешивы был относительно молод, лет пятидесяти, чернобород, и главное, с таким пронзительным взглядом черных глаз, что мне показалось излишним открывать рот — наверняка этот человек мог предугадать каждое мое слово.
— Я отказался от всех встреч с журналистами, — сказал рав. — Но ты представился историком, и мне стало интересно твое суждение.
— Во времена храма за такое преступление побивали камнями, — сказал я. — В ешиве не нашлось камня?
— Камней, — поправил рав.
— Был нанесен один лишь удар только потому, что дальнейшие стали лишними — Слуцкий умер сразу?
Рав промолчал, но взгляд его был достаточно красноречив.
— И вы приговорили человека к смерти за богохульство?
— В твоем вопросе две ошибки, — сказал рав, помедлив. — Во-первых, он был гоем. Во-вторых, он не богохульствовал. И если ты меня понял, то дальнейший разговор не имеет смысла. Если ты не понял меня, разговор бессмыслен вдвойне.
— Я тебя понял, — сказал я и вышел.
Месяца два после этого комиссар Бутлер не приходил ко мне на чашку кофе, и я тоже не докучал ему своим присутствием. Из газет я знал, что следствие зашло в тупик, и, хотя дело формально не закрыто, но шансы на успешный исход равны нулю. Ультрарелигиозные — особый мир, со своими законами двухтысячелетней давности, своим кодексом чести, и разобраться в этом…
А что разбираться? Они не смогли простить Богу, что он стал человеком. Если бы они не поверили Слуцкому, то просто закрыли бы перед ним двери ешивы. Они поверили, и это стало для них крушением мира. Бог говорил с людьми много лет назад, а потом перестал. Бог помогал своему народу много лет назад, а потом перестал. Либо он, мудрый и всемогущий, предоставил нас самим себе, либо он потерял свою бесконечную силу. Простая альтернатива.
Нужно ли об этом знать всем? Нужно ли, чтобы избранный народ в одночасье понял, что Он ходил среди людей и даже не был евреем в истинном смысле? И что нравственнее — убить одного человека, который когда-то был Богом и создал этот мир, или убить веру миллионов во всемогущего Творца, следящего за нами с небес?
Вот только…
Известный в Израиле врачеватель-экстрасенс уже два месяца не может вылечить даже насморк. Известная предсказательница Дайна из Калифорнии два месяца попадает пальцем в небо и растеряла половину клиентуры. А цадик Марк из Беер-Шевы два месяца назад, ничего не зная о гибели Слуцкого, сказал, что благодать покинула его, и он не чувствует более своего единения с миром духовным. Да что цадик — папа Римский недавно выступил с неожиданным, потрясшим всех, заявлением, что мир абсолюта, мир духовный не существует более…
Я могу привести еще сотни примеров. Я собираю их — после разговора с рави Бен-Ури. Я человек нерелигиозный, но что мне с этими примерами делать? В конце концов, знал ли сам Слуцкий о том, что он может, а чего нет?
Не хотел бы я быть на месте рави Бен-Ури, если он знает то, что знаю я.
А он знает.
