Сердце заныло, будто его сдавили мягкой перчаткой. Хрип вырвался из горла — Ренато повел рукой в воздухе, безуспешно пытаясь нащупать стакан с лекарством.
Будто почуяв неладное, в комнату вбежала Дениза, вскрикнула, вложила ему в рот таблетку, высунулась в коридор, зовя домашних, и больше Ренато не помнил ничего.
Он был удивлен, когда понял, что видит пробивающийся через занавески утренний свет. Ощутил сожаление — это был просто сердечный приступ… он завершился благополучно, и снова потянутся дни.
Неизменная помощница сидела рядом, вязала что-то — то ли шапочку, то ли очередной жилет для собаки.
— Дениза, где тот конверт, что я оставил на столике? С газетой?
— Я не видала газеты, — морщинка пересекла лоб Денизы. — Что-то пропало? Может быть, убрала Анна?
— Она не заходит ко мне, что ей тут делать? Не кухня…
Старик смотрел на Денизу беспомощно. Женщина с трудом узнавала его, и боялась признаться себе — не было ни газеты, ни конверта, просто годы наконец заявили права на свое. Этот взгляд… Раньше Ренато глядел иначе. Уверенно.
В былые века верили, что спруты выпивают свою жертву. Сосущая тоска не отпускала, оплела накрепко, будто такой вот спрут — и держала у дна, не давая увидеть и лучика света.
Врач приходил снова и снова, самый лучший врач, друг семьи. Ренато попробовал рассказать ему про газету, про реку — но понял, что речь бессвязна. Слова тоже не хотели всплывать, они запутались в водорослях и медленно умирали.
Врач только развел руками, уловив общий смысл жалобы. Он видел душевнобольных… Жаль, если такой крепкий, всегда здравомыслящий человек перестанет ориентироваться в реальности. Это часто случается неожиданно, и родные до последнего не верят — перед ними уже не тот человек, что был раньше.
Но распад мозга не остановить…
Ренато читал по лицу врача эти мысли. Они уже не огорчали. Старик смирился с непроизнесенным вслух приговором. Одна отрада — безумие не станет буйным, и близким не выпадут на долю слишком тяжелые хлопоты.
Потом Ренато остался один. Он лежал и глядел в потолок — высокий, из квадратов цвета слоновой кости. Сколько денег вложено в дом… но ведь Ренато не только работал — еще и жил, честно, поступая по совести. Теперь есть, кому о нем позаботиться, и, быть может, его помянут добрым словом спустя многие годы… Разве не так?
Окно было закрыто, но через него непостижимым образом веял легкий ветерок, пахнущий липовым светом. Если сомкнуть веки, ощутишь на лице солнечный свет — такой бывает утром, когда на дворе погожий июньский день.
Кто-то прошел через комнату, быстро — Ренато слышал шаги, но не открыл глаз. Звякнула посуда. Странно… Дениза оставляет только один стакан на столике подле кровати. Послышался звук, будто отодвинули стул.
Ренато не испытывал страха — он просто лежал и слушал, и солнечное тепло ласкало его лицо.
— Но мы же… Марк! — неуверенный женский голос.
— Ты мне не мать!
Что-то бросили, или упало — звон разнесся по комнате. Стремительная дробь по полу — выбежал человек. Дверь хлопнула, далеко.
— Не обращай внимания на этого придурка, мам. Притащится к вечеру…
— Ренни!
Все стихло, пропало ощущение солнечного тепла. Вместо аромата цветов комнату заполнил привычный запах лекарства — Ренато привык к нему и не замечал, разве что возвращаясь с прогулки. Сейчас контраст был резким.
Старик открыл глаза, с трудом сел, откидывая одеяло. Комнату не оглядывал — знал, что в ней никого нет.
Услышанный разговор… все отдать, чем владеешь, только бы не слышать этих голосов, вычеркнуть их из памяти — ведь почти получилось.
Марк. Ну конечно.
Теперь Ренато не сомневался — газета была, и он в здравом уме.
"Трагедия Лейвере — гибель семнадцати молодых людей"
Восемнадцати.
* * *
Испуганный малыш пробежал короткий отрезок коридора, волоча за собой одеяло, всем телом толкнулся в дверь. Тут, в комнате Марка, было не так страшно — ощущалось присутствие живого, теплого человека, слышалось тихое дыхание старшего брата.
Ренни нащупал руку Марка и потряс ее.
— Ты чего?! — Марк подскочил в кровати, еще не совсем проснувшись, выдернул руку.
— Боюсь…
— А я при чем?
— Посиди со мной…
— Отвали, — Марк накрылся одеялом с головой и уткнулся носом в подушку. Ренни забрался на краешек его кровати и сжался в комочек, с опаской поглядывая на дверь. Тут было все-таки не так страшно, как в детской, но с каждой минутой становилось неуютней — Марк спал и не собирался приходить ему на помощь.
Наверное, день был теплым — этого не запомнил никто. Жирные голуби взлетали то тут, то там; они привыкли бродить по дорожкам, подбирая насекомую мелочь и крошки, и не обращать внимания на людей — и никак не могли взять в толк, почему их птичий покой нарушают.
Женщина в цыганском платке, завязанном узлом на затылке, все тянула руки к носилкам, пытаясь оттолкнуть полицейских; еще одна, растрепанная, светловолосая — сидела на бордюре и тонко выла.
Мужчина в черной рубашке — кого-то искал, мелькая в толпе, ухитрялся раздвигать родственников и любопытных, и лицо его было страшным и неподвижным.
Пахло гарью — в парке университета жгли палые листья…
Ренато на открывал глаз — он видел сквозь сомкнутые веки. Он знал теперь, что если порыться в книжном шкафу, на самом дне, у стены обнаружится альбом с истертой бежевой обложкой, с пятнами от пролитого чая — а в альбоме будут фотографии смеющихся юношей и девушек, почти детей. Однокурсники Марка. Все лица — и вырезки из газет, и фамилии с именами. Никого не забыть…
Этого альбома никогда не было в действительности — однако у старика Ренато он лежал в шкафу, безопасный и страшный, и в сторону шкафа Ренато отныне смотрел осторожно, и боялся просить Денизу снять книгу, чтобы она могла почитать вслух — будто в шкафу был спрятан капкан, готовый вцепиться в руку ледяными острыми зубьями.
Создав себе мир, Ренато случайно принес в него это.
Дни потекли, как раньше, даже лучше — сердце перестало прихватывать, и уверился в здравости собственного рассудка. На улице становилось все холоднее, чахлая трава по утрам покрывалась инеем.
— Отец, если позвонишь президенту их компании, по старой дружбе… он тебе не откажет.
