Из-за воцарившейся паники генерал Сайд потерял половину своих людей, но оставшиеся сохраняли похвальную стойкость перед лицом, казалось бы, неминуемой смерти. По передвижениям Эшкола, впрочем, скоро стало ясно, что его интересуют вовсе не малайцы.
Он принялся, крича, требовать свой рюкзак и контейнер с плутонием, каким-то образом заприметив, как Лариса и Тарбелл несли их на крышу. Собрав все свое мужество, короткими перебежками и прыжками я добрался до Ларисы, но она сообщила мне, что все это у Леона. Где был Леон, не знали ни она, ни другие. Генерал Сайд закричал Эшколу, что рюкзака и контейнера на крыше нет, что было, по известным ему сведениям, правдой. Тем временем Слейтон, Лариса и я ползали на четвереньках, упорно шепча имя Тарбелла. Мои попытки найти его были не то чтобы отчаянными, а скорее до глупости шумными. Затем из-за шахты лифта послышался его шепот:
— Гидеон! Тихо ты, идиот, из-за тебя убьют нас обоих!
Я все еще не видел его, но меня успокоило то, что он жив.
— Ты ранен, Леон? — окликнул я его.
— Еще нет! — отвечал он. — Но, впрочем, если ты настаиваешь… о нет, только не это. — Ужас, зазвеневший в его голосе, говорил о том, что Эшкол неподалеку. Посмотрев наверх, я увидел этого громилу, лежащего на лифтовой кабине в укрытии от выстрелов малайцев, направившего рейлган вниз, в сторону от меня Я услышал, что он требует рюкзак и контейнер и взамен предлагает Тарбеллу его жизнь.
— Ты, лживый евнух! — воскликнул Леон. — Мы слишком хорошо тебя знаем… — Что последовало вслед за этим, было предсказуемым, но неотвратимым кошмаром. Эшкол и раньше, как уже говорилось, демонстрировал склонность к ненужным убийствам, и Леон знал, что не получит пощады, в которой Эшкол столько раз уже отказал другим. Причин, чтобы убийца пощадил Леона, — таких, к примеру, как отсутствие у Эшкола оружия, укрытия или боевых преимуществ, — не было. И все же тихий звук выстрела из рейлгана швырнул меня из укрытия и заставил рвануться прочь с громким воплем.
Эшкол тревожно обернулся. Может, он решил, что я не повел бы себя так глупо, не будь у меня другого чудодейственного оружия; а может, он посвятил мертвым предкам все, что осталось в нем от человека и потому не мог поверить, что подвергнуть себя опасности можно всего-навсего из братских чувств или сильного горя. Как бы там ни было, он оказался в замешательстве — в замешательстве, которое, вероятно, спасло мне жизнь. Несомненно, его ошеломление усилилось стократ, как и смятение генерала Сайда, его людей и, кажется, американских «трутней», когда небо над отелем раскололось, открыв Жюльена, стоявшего в проеме корабельного люка.
В руках у него был парализатор дальнего действия, наведенный на место, где лежал Эшкол. Но тот, как и в иных подобных ситуациях, в которые он не раз попадал на протяжении своей карьеры, просто исчез со своей позиции — исчез, полагаю, еще до того, как Фуше спустил курок. Внезапные неистовые крики малайзийцев (их нервы не выдержали зрелища свободно парящего в воздухе кричащего француза) свидетельствовали, что Эшкол устремился вниз на улицу по разрушенной лестнице. Однако же ни один солдат не пожелал пуститься в погоню, пока увещевания генерала Сайда не перешли в прямые угрозы.
Когда войско наконец двинулось с места, Слейтон с Ларисой бросились ко мне, но я уже ринулся к лифтовой шахте и обогнул ее.
От Леона не осталось ничего, кроме руки: вероятно, именно в ней он держал рюкзак и контейнер, судя по тому, как убийца заботился о ее сохранности. Этих предметов здесь уже не было, хотя в ту минуту это меня абсолютно не интересовало. Я упал на колени и, вконец измотанный горем, тихо засмеялся сквозь слезы: средний палец мертвой руки Леона был поднят, как и в тот миг, когда наш друг встретил смерть. Чуть погодя Лариса обняла меня, попыталась поднять и отвести к корабельному люку; но в своей скорби я не желал покидать этого места. С улицы по нам принялись палить войска, а «трутни» направились к открытому люку, намереваясь изучить его, чтобы их операторы могли решить, атаковать или нет, а я все не уходил, пока вдруг не понял, что же, во имя Господа, нужно сделать с рукой Тарбелла.
Мне вдруг пришло в голову, что Леону пришелся бы по душе устрашающий эффект, который может произвести этот одинокий, зловещий остаток его земного существования, если кинуть его сверху на толпу. Может, эта шутка покажется отвратительной, богомерзкой и даже нелепой, если вырвать ее из контекста; но, окруженный противоестественным, безумным насилием, я счел эту мысль вполне уместной.
Пинком ноги я отправил вниз останки необычного маленького человека, ставшего моим настоящим другом с минуты прибытия на корабль Малкольма, — отправил, чтобы помочь ему сыграть последнюю шутку над миром.
Я мало что могу рассказать о нашем бегстве и о том, как мы удалялись на безопасное расстояние. Шок притупил мои чувства. Мы вернулись на борт, и задраенный люк вместе с реактивацией полной голографической проекции вокруг корабля отбросили «трутней», так что мы смогли без приключений долететь до побережья и нырнуть в Малаккский пролив. Но факт оставался фактом: четверо из нас были замечены и, без сомнения, опознаны. Плохо было уже одно то, что спутник засек Слейтона; но, опознав Ларису, наши противники станут задавать неудобные вопросы о Малкольме и, возможно, об острове Сент-Кильда, так как с неизбежностью обнаружится, что им владеет все тот же Малкольм. Но ни эта угроза, ни глубокая скорбь по погибшему Тарбеллу не повлияли на решение Малкольма оставаться поблизости от Куала-Лумпура до тех пор, пока мы не узнаем, куда направился Эшкол, ныне столь серьезно вооруженный.
Мы настроили все корабельные системы на отслеживание передвижений морского и воздушного транспорта, гражданского и военного. Мы перехватывали частные разговоры по сотовым телефонам, электронную почту, закрытые сайты Интернета, даже радиопередатчики небольших коммерческих рыболовных судов. Эшкол мог быть где угодно в Малайзии, но раз он здесь, то неизбежно проявит себя, тронувшись с места, чтобы покинуть страну, и Малкольм желал, чтобы мы ни на миг не упускали его из виду.
Поначалу я участвовал в этом, не особо вникая и скрепя сердцем. Обстоятельства смерти Тарбелла, как и смерть Макса, обнажили ту сторону поведения человека, дурнее которой я не встречал даже за все годы изучения привычек преступников. Но если смерть Макса побудила меня к поиску ее объяснения и к мести тем, кто грубо злоупотребляет властью, то судьба Леона подтвердила давнюю догадку о том, что участие в играх с подобными ставками, даже продиктованное лучшими намерениями, не просто навлекает гибель, но и развращает. А если вкратце, трагические события, что мы сейчас переживали, порождены коллективными желаниями, владевшими всеми игроками, вожделевшими торжества собственных принципов, а не одним лишь Довом Эшколом.
