глупых и наивных, молодых и ищущих правды. Он лгал им, как лжет вампир, обещая бессмертие за каплю крови. А потом вместо тепла замораживал сердце, как это сделала Снежная Королева, вонзив в грудь мальчика осколок ледяного зеркала.
Майкл почувствовал, как запершило в горле, а глазам стало горячо. Так же горячо было много лет назад, и он думал, что все давно забыто, заброшено, как была забыта и заброшена эта страна, некогда бывшая его родиной, а потом ставшая чужой. Но нет, старая обида все еще травила душу, рвала сердце ледяными краями осколка…
***
В школе и во дворе Мишеньку дразнили жидовской мордой, несмотря на то, что он совсем не был похож на еврея – светловолосый и голубоглазый мальчик с аккуратным прямым носиком скорее походил на наследника шляхетской фамилии, чем на потомственного иудея. Но все знали его мать, бабушку и деда, а они-то были чистокровными евреями, и выглядели так, как положено евреям – черноволосые и носатые. Отец Мишеньки, правда, был поляком, и мальчик был похож на него, но отца во дворе видели редко, так что к Мишеньке накрепко приклеилось прозвище «жидовская морда». Больше всего Мишеньку обижало то, что жидовской мордой во дворе называли только его, хотя были и другие дети из еврейских семей.
– Не обращай внимания на этих шлемазлов, – утешала мальчика бабушка. – Ты просто очень умный, вот они и завидуют. Ты будешь отлично учиться, Мойше, и станешь большим человеком. А они станут дворниками, вот увидишь!
Бабушка всегда называла Мишеньку Мойше, несмотря на то, что мама категорически запрещала это делать.
– Ему же тут жить! – кричала мать Мишеньки на бабушку. – Ты хочешь, чтобы его всю жизнь дразнили жидовской мордой?
– А что, если не будут дразнить, он перестанет ею быть? – спрашивала бабушка, раскатывая тонкие пласты пресного теста для мацы.
– Закончит школу и перестанет, – отрезала мать. – Поступит в институт, а там и знать никто не будет, что у него еврейская кровь.
– Глупая ты, – вздыхала бабушка. – Куда бы он ни поступил, уж об этом-то забыть не дадут. Жидовская морда она и есть жидовская морда, тут ничего не поделать.
Отец Мишеньки тоже не хотел, чтобы его сына называли Мойше. Ему не нравилось, что мальчика дразнят жидовской мордой. Каждый раз, приходя в гости к теще с тестем, он нашептывал сыну на ухо, что тот – чистокровный поляк, из польской шляхты, и предки его были шляхтичами, то есть, польскими дворянами. Мишенька отцу верил, но в то же время знал, что, несмотря на всех польских дворянских предков, он – жидовская морда, и тут ничего не поделаешь, как и говорила бабушка.
Может, если бы родители воспитывали Мишеньку сами, все было бы иначе. Но, увы, квартирный вопрос стал поперек горла и помешал Мишенькиному воспитанию – его растили бабка с дедом, чистопородные евреи, и называли его Мойше, а во дворе – жидовской мордой.
Годы шли, родители развелись – отцу не нравилось, что родители жены в глаза называли его гоем, а матери не нравилось, что свекровь кривилась на ее еврейство. Мать вновь вышла замуж. А Мишенька так и жил с бабкой и дедом. Потом дед умер, и Мишенька остался только с бабкой. Так он закончил школу, поступил в институт, и сбылось предсказание матери: его перестали называть жидовской мордой. В институте никто никогда не видел его еврейских предков, а выглядел Мишенька точно так же, как и остальные ребята, родившиеся вдали от минского гетто и не имеющие родственников в Бобруйске, славящемся издавна своей еврейской диаспорой.
Мишенька уже начал привыкать к тому, что он и не еврей вовсе. Только бабушка по-прежнему называла его Мойше:
– Мойше, маленький, не будь дураком, не верь им, – говаривала она частенько, когда видела, что внук заносится мечтаниями чуть не до небес. – Рано или поздно все равно узнают, и тогда не простят тебе, что ты пытался стать таким, как они. Будь собой, Мойше, только собой, и наплюй на всех, кто говорит иначе!
Мишенька кивал, но старушку слушал плохо – у него уже была собственная жизнь, далекая от бабки, и он считал себя весьма искушенным в житейских вопросах. А бабкины слова… что ж, она ведь стара и прожила тяжелую жизнь, и ее еврейство буквально написано у нее на лице крупными буквами, она просто не знает, как жить иначе.
Так Мишенька закончил институт, начал работать в престижном КБ на заводе и уже считал, что жизнь его удалась. Девушка, с которой у него был роман, нравилась ему все больше и больше, и Мишенька даже начал подумывать о семейной жизни. Правда, его немного смущало, как представить девушку бабке – девушка была чистейших полесских кровей, а бабка тихо мечтала, что любимый единственный внук найдет хорошую еврейскую девочку, заведет настоящих еврейских детей.
Но когда Мишенька привел избранницу домой, бабка даже не поджала губы. Она радовалась девушке, будто та была потомком иудейских первосвященников. Губы были поджаты, когда Мишенька сообщил, что желает креститься в православие.
– Мойше, ты хорошо подумал, маленький? – спросила бабка, строго глядя на Мишеньку. – Это серьезный шаг, Мойше. Зачем тебе это? Все еще хочешь сойти за своего там, где всегда будешь чужаком?
Мишенька и хотел бы объяснить, но не мог найти слов.
А все дело было в старой церквушке, притаившейся на холме прямо за кольцевой дорогой. Прозрачные березы, покрытые инеем, склоняли печальные длинные ветви к беленым каменным стенам, облупившиеся купола тускло поблескивали на солнце, надтреснутый колокол хрипловатым баритоном взывал с тонкой колокольной башенки:
– Бо-ом! Кх-ббо-ом!
Мишеньке там совершенно нечего было делать, но он случайно проскочил нужный поворот, а впереди тянулся газон, заваленный снегом, и развернуться было решительно негде. И он зашел в церквушку, чтобы спросить дорогу. Потом Мишенька смеялся – ведь в церковь за этим и приходят, за тем, чтобы узнать дорогу. Вот и он пришел.
Священник – старичок-божий-одуванчик – был очень доброжелателен. Седой пушок его бороды развевался, когда он, активно жестикулируя, объяснял Мишеньке, где можно развернуться, чтобы не нарушить правила. А Мишеньку заинтересовала полуразрушенная церковь, ободранные стены с редкими печальными, как зимние березки, иконами, дыры в деревянном полу, голуби, летающие высоко под куполом.
– Так это ж мы ремонтируемся! – вдохновенно сказал старик. – Ничего, вот сделаем ремонт, не узнаете храм. Загляденье будет. Стены белые, как стволы у березок, купола
