— Скажите ещё, что вы готовы подписать отречение.
— О, это решительный шаг, он требует размышлений, обсуждений…
— Есть над чем поразмыслить, — не стал прятать язвительность хэр Ройш. — Вам ведь придётся пересмотреть свои привычки в области раздаривания должностей господам, незнакомым даже с историей Тумрани.
— Вы столько раз за сегодня это повторили, что я уже испытываю отвращение к оным привычкам. Право, господа, я должен принести свои извинения за то, что явился не один. Мне стыдно за невежество, коему вы были свидетелями. Посыпаю голову пеплом.
— Да вы не в себе, — рыкнул Асматов. — Никакого отречения, тем паче в пользу петербержцев, не будет. Никогда. Раз уж вы так хорошо осведомлены о том, кто заработал места при новом правительстве, вспомните, что стало с петербержской аристократией!
— Её проредили, — без выражения бросил хэр Ройш. — Граф, вы апеллировали к городишкам победнее, которые будут голодать, если Европы получат экономическую сатисфакцию от Росской Конфедерации. Если же Европы сатисфакцию не получат, вы, вероятно, предполагаете с их стороны крайние меры — вплоть до военных действий в наш адрес, так? Вы сознаёте, что роспуск Четвёртого Патриархата в такой ситуации — наиболее эффективный способ отклонить все претензии? Их просто некому будет предъявлять. Некому будет слать телеграммами предупреждения. С гипотетическими военными действиями мы, в отличие от вас, знаем, как быть. Европы захлебнутся своей войной: если они снарядят армию и армия не сможет пройти к нам, она пойдёт обратно — и непременно вспомнит о том, как Финляндия-Голландия наживалась благодаря закрытию Порта Петерберга на прочих странах. Будет очень интересно. А торговать мы можем пока что с Индокитаем, через Фыйжевск. Когда же война закончится, у Европ не будет другого выхода, кроме как наладить с новым росским государством новые же отношения. Не то чтобы всё это было действительно легко осуществить, но это уже не ваша печаль. Вам нужно всего-навсего подписать отречение.
— Знаете, — откликнулся прежде Асматова Войбах, — лучше уж пусть росские городишки поголодают, чем настоящая всеевропейская война. Война! Неужели в вас действительно нет ни капли сочувствия к простым европейцам, которые будут расплачиваться жизнями за то, что однажды Петербергу взбрело в голову попротестовать против налога на бездетность?
Золотце демонстративно смахнул воображаемую слезу. Хэр Ройш развёл руками. Мальвин и Скопцов так и вовсе переговаривались полушёпотом о чём-то своём.
— Вы чудовища! — призвал на свою голову ещё немного позора протеже Улина.
— Мы просто не стремимся отвечать за все европейские народы разом, нам достаточно своего, — хэр Ройш отогнал его как муху и снова обернулся к Асматову: — Граф, я выношу на голосование вопрос упразднения Четвёртого Патриархата. Выскажите свои возражения, пока у вас есть такая возможность.
Асматов скрестил руки на груди и воззрился на хэра Ройша, маскируя под отвращение некоторую растерянность.
— Я готов отдать должное вашей затее. Она вызывает массу частных вопросов, но с определённой точки зрения действительно является способом уклониться от санкций Союзного правительства. Однако это низкий и подлый способ, совершенно преступный по своей сути. Как и всё, что мы видели от Петерберга в последние месяцы. Вы не заслуживаете ни уважения, ни доверия — я до последнего буду стоять на том, что отдавать вам на растерзание Росскую Конфедерацию нельзя ни при каких условиях. Голодающие городишки — чепуха по сравнению с тем, что ждало бы их с вами у власти.
— Вы будете указывать нам на низость и подлость? — не сдержался Скопцов. — Вы? После всего, что вы наговорили о разнесении в пыль Петерберга?
— Петерберг сам избрал свою судьбу.
— А Европы сами избрали свою зависимость от Росской Конфедерации, — завёл свою любимую песню Мальвин. — Навязав зависимость и нам. Мы всего лишь хотим от неё избавиться, чтобы не гнить заживо от искусственно установленных ограничений в экономике, политике и даже в быту.
— Ваша самонадеянность страшна. Откуда у вас такая уверенность в своих силах? Почему вы считаете, что справитесь без Европ, без Четвёртого Патриархата, без опоры на старый порядок? Как вы сделаете хоть что-нибудь, отвергнув прежние формы управления?
— Видите ли, граф, — усмехнулся хэр Ройш, — в ваших рассуждениях стройно всё — кроме того, что мы уже справились без старых порядков. Пока в масштабах Петерберга, но и это немало, не находите? К тому же…
Что «к тому же», Золотце не услышал — от взгляда на улинского протеже кровь оглушительно ухнула в ушах, в висках, во всём черепе разом, сметая возможные сомнения.
Да, таким движением можно потянуться за чем угодно — папиросами, платком, часами.
Да, улинский протеже не производит впечатления человека, способного на.
Да, у него попросту нет причины — кроме дурного, по-отрочески бестолкового характера.
Нет, это всё неважно!
Конечно, Золотце выстрелил первым — батюшка приучал его к револьверам с пяти лет, с пяти проклятых лет, когда пальцы не слушаются вовсе, рука устаёт за минуту, когда даже слабенькая отдача дамской модели отбрасывает на шаг!
Золотце не мог позволить улинскому протеже застрелить хэра Ройша.
Улинский протеже взвыл, хватаясь за продырявленную ладонь, и выронил собственный револьвер. Мальвин успел стащить хэра Ройша и Скопцова с кресел на пол.
Конечно, Золотце выстрелил первым — но улинский протеже выстрелил вторым, его пальцы скрючились от нежданной боли и крюками ударили по крючку, подобное тянется к подобному. Пуля — конечно, ещё бы, как же иначе, с пяти лет! — ушла в сторону от хэра Ройша.
Она досталась секретарю Кривету, в последний момент метнувшемуся к креслам. Защитить?
И Золотце понял, что спектакль окончен, всё, довольно — пора уходить через дверь для прислуги, охраняемую грифонами, стыдливо покрашенную под стену, через проклятую эту дверь на крутую лестницу, по которой трудно бегать и ещё труднее волочить груз…
Потому что секретарь Кривет нужен им живым.
Как секретарь Кривет, не как инструмент. Они ведь, конечно, никакие не чудовища.
Глава 91. Зрачки у лихорадочного
Положение Гныщевича оставляло желать лучшего. Он настойчиво повторял себе, что нужен генералам живым, но действительность не спешила подкрепить сие убеждение фактами.
Никогда не делай того, чего ожидает от тебя противник. Вопрос в том, чего он ожидает и что вообще можно сделать.
Гныщевича держали в крошечной, метра с три шириной, подвальной комнатушке — очевидно, не в казармах, а где-то в черте города. Помимо пленника там присутствовали железная койка с тонким матрасом и одеялом, пустая тумбочка, графин с водой, жестяная кружка и ночной горшок. Единственное окошко маячило под потолком и было плотно забито досками. Пока Гныщевич валялся без сознания, ему обработали рану и обчистили карманы.
