Несколько секунд я тщательно взвешивал свои слова, чтобы случайно все не испортить. И лишь точно просчитав возможный эффект, решился открыть рот.
— Постой, Кая, постой… Ведь мы с тобой не враги.
Вспомни — я, в сущности, несчастный одинокий человек. Ты — это все, что у меня есть. Ты причиняешь мне боль. Сильнейшую боль. Ты заставляешь меня страдать.
Она подняла на меня полный недоверия взгляд. Очень вовремя, потому что от жалости к себе мои глаза стали совершенно мокрыми.
— Неужели тебе меня не жалко? — спросил я.
— Жалко, — ответила она, — Конечно жалко, глупый.
— Зачем же ты так себя ведешь, моя девочка?
— А ты? — спросила она тонким голоском. — Почему ты себя так ведешь? Неужели тебе совсем наплевать, как я выгляжу? Ты мне каждый день говоришь, какая я красивая, а у меня только два банных халатика, и все…
И на ее глазах тоже выступили хрустальной чистоты слезы, которые я иногда даже позволял себе слизывать — правда, при немного других обстоятельствах. Но сейчас такое было бы неуместно, и я это хорошо понимал.
Страх потерять случайно найденное счастье невероятно обострил мою интуицию. Я чувствовал — сказать ей, что резиновая женщина вполне может обойтись одной парой кружевных трусиков, было бы роковой ошибкой: пороговые триггеры немедленно перебросили бы ее из зыбкой позиции сострадания к конфронтационным сценариям максимального сучества. Я проиграл бы свое Ватерлоо за пять минут. Мне следовало проскользнуть между сциллой и харибдой таким образом, чтобы дверь к счастью не захлопнулась навсегда прямо перед моим носом. Возможно, понял я, следует отступить…
— Хорошо, — сказал я. — Я куплю тебе чего-нибудь. Потом. А сейчас…
— Нет, — ответила она. — Сначала ты мне все купишь — и не что-нибудь, а то, что я скажу. Я сама себе куплю. Ты просто заплатишь.
— Хорошо, — сказал я. — Завтра утром сядем вместе за маниту, и…
Она подошла, села рядом и запустила мне руку в волосы. Надо сказать, что это простое движение доставило мне больше волнения и радости, чем самые изощренные постельные фокусы. Все-таки в максимальном сучестве был свой смысл — о, еще какой, еще какой…
— Дай денег, — шепнула она мне в ухо. — Я сама все сделаю.
— Сколько ты хочешь, киска? — спросил я, обнимая ее за талию.
— Триста тысяч маниту.
Однако. На эти деньги можно было купить целую кучу шмоток. Куда больше, чем нужно нормальной резиновой женщине.
— Сто тысяч, — прошептал я. — И только потому, что я тебя люблю больше жизни.
Она шлепнула меня по ладони, которая уже сползла ей на бедро.
— Двести.
— Сто пятьдесят, — сказал я, — и это мое последнее слово.
— Сто восемьдесят.
— Сто пятьдесят. Даже это нам не по карману.
Она легонько укусила меня за мочку — как раз так, как надо, и там, где я любил.
— Сто семьдесят пять. И тогда прямо сейчас.
Я не мог поверить, что так легко отделался.
— Хорошо, — сказал я. — Договорились.
— Слово летчика? — улыбнулась она.
Она была так хороша в этот миг, что я зажмурился.
— Слово летчика, — повторил я.
— Летчикам я верю с детства, — сказала она и протянула мне сложенный вдвое листок.
Я развернул его. Внутри были рукописные цифры.
— Что это?
— Мой кошелек, — ответила она. — Для покупок через сеть. Пожалуйста, положи туда сто семьдесят пять тысяч прямо сейчас, как обещал.
— Когда это я обещал, что прямо сейчас?
— Я сказала «сто семьдесят пять, и тогда прямо сейчас». А ты дал слово летчика.
— Я думал, что прямо сейчас будет не это, — произнес я растерянно.
— Не это тоже будет, — сказала она. — Но потом. Давай, милый, сходи в свою крепость.
«Милый…» Когда я слышал от нее такое в последний раз?
Я поплелся в комнату счастья, размышляя по дороге, не переустановить ли ей всю систему, а затем попробовать вернуться в этот режим… В принципе, компания обязана была делать такие вещи. Но если Кая была права, и допаминовый резонанс был просто программным багом, в новой версии его могло не оказаться.
Стоило ли рисковать чудом вырванным у жизни счастьем? И потом, после перепрошивки это была бы уже не моя Кая. Возможно, думал я, дело именно в проблемах, которые она мне создает, и это они делают награду столь сладкой и желанной. Быть может, она просто в совершенстве имитирует древнее женское искусство обольщения, не давая мне прийти в себя и понять, что происходит… Если так, она делает свое резиновое дело просто божественно, и было бы верхом глупости разрушить этот так нежно и неповторимо сложившийся клубок алгоритмов.
И потом, если честно, она попросила не так уж много.
Я знал людей из моторенваген-бизнеса, которые больше тратили на оркских проституток за один вечер.
Сев на свой трон могущества, я ввел пароль и вбил в мерцающую пустоту цифры с ее листка. Это был открытый два дня назад анонимный счет на предъявителя — с него мог делать покупки кто угодно. В сети никто не знает, что ты резиновая женщина, думал я, пересылая деньги. Мне теперь придется платить ей за каждый раз? Или это разовая акция устрашения? Посмотрим. Но лучше на всякий случай быть с ней вежливым и предупредительным. И без сарказма, главное без сарказма. Они этого особенно не любят.
Через час я лежал на спине, обессиленный и счастливый. Только что испытанное мной невозможно было купить за сто семьдесят пять тысяч. Это было бесценно.
Дело было не в физическом удовольствии, конечно — оно сводится к механическим спазмам, к простому чихательному рефлексу, перенесенному в другие зоны тела, и повышенный интерес к этому зыбкому переживанию уместен только в раннем пубертатном возрасте. Если разобраться, никакого удовольствия в так называемом «физическом наслаждении» на самом деле нет, его подрисовывает задним числом наша память, состоящая на службе у инстинкта размножения (так что называть ее «нашей памятью» — большая наивность).
Дело было совсем в другом. В том, что Кая дала мне пережить, присутствовала незнакомая мне прежде высота внутреннего взлета. В это пространство, как мне кажется, редко поднимается человек, иначе оно обязательно было бы отражено в стихах и песнях. А может, люди всю свою историю пытаются отразить в искусстве именно его, и каждый раз убеждаются в неразрешимости такой задачи. Возможно, чего-то подобного достигали мистики древних времен — и думали, что приблизились к чертогу самого Маниту.
Я понимаю, как неинформативно это звучит — «высота внутреннего взлета». Особенно от летчика. Но как еще объяснить? Лучше всего это получилось у самой Каи, когда она сказала про качели, делающие «солнышко».
