И, резко распрямившись, безумно светя глазами, он снова страстно, будто последний раз в жизни, затянулся — и запулил окурок в толпу.
— «Отомщены»? — не поверила ушам Вренна. — Что за бред?
Но Джек и не думал ее слушать. Он разглядывал ее, словно незнакомку, словно объект искусства — и на глазах его едва не наворачивались слезы.
— Господи, — бормотал он, — я ведь только и радовался, что ты не здесь — а ты приперлась…
— Джек, да что с тобой?! — с ужасом в голосе воскликнула Вренна. — Что ты принял? — внезапно ее взгляд соскользнул с его лица и с изумлением замер на груди. А затем медленно пополз вниз. — И во… во что это ты вырядился?!
Он посмотрел на себя и с отвращением фыркнул, временно избавляясь от сплина.
Им обоим было сложно в это поверить, но на нём было красное театральное трико и черный золоченый камзол со стоячим воротом. Кроме того, он был босым.
Пройдясь несколько раз взглядом по его своеобразному наряду, Вренна предпочла остановиться на ступнях, чтобы не цепляться за что-то другое.
— Скажи хотя бы, почему босиком?!
— Снял туфли, — хмыкнул Джек. — Жали.
— Туфли?!
— Да, черт возьми! Идиотские туфли на каблуке и с бантиком! Ты что здесь делаешь, скажи мне! Какого черта?! Ты должна сейчас счастливо и непринужденно трахаться со своим воскресшим Лени!
Она снова отшатнулась и невольно обернулась по сторонам: не реагирует ли кто на его вопли — но нет, в зале было достаточно шумно.
Вренна вернулась к бушующему Джеку и сложила руки на груди:
— Так, что здесь происходит?
Его вдруг охватила апатия, он уронил голову и затих. Потом вздрогнул, притянул ее к себе за локти и посмотрел с надеждой:
— Слушай… уходи, а? Прямо сейчас, ты еще успеешь, давай!
— Меня не выпустят. Никого не выпускают, Джек.
— В смысле?
— У дверей охранники. У них инструкция — никого не выпускать. И их там несколько кордонов: я обошла одного — а дальше, у лестниц, еще стоят. Не веришь — сам сходи, попробуй выйти.
— Ну меня-то понятно не выпустят.
— Почему тебя — понятно?
— Главная роль, видишь ли, — фыркнул он, отпуская ее. — Я восстанавливаю Договор.
Вренна вскинула брови и поморщилась:
— У тебя мания величия.
Он лишь горько усмехнулся.
— Никого не выпускают, говоришь… А ты зачем тогда пришла? Дура! Дура, и всё тут…
Несколько минут она продолжала тщетно допытываться, в чём же дело, но он лишь причитал и ругался. А потом внезапно схватил ее за руки и прижал к себе. Обхватил грубовато, как дети хватают котенка и большую мягкую игрушку, и уткнулся носом в макушку.
— Эй… — опешила она, но тоже осторожно обняла его. По всему телу резонировали частые дробные громкие удары его сердца.
— Знаешь, — прозвучало над головой, и всё вокруг загудело от напряжения, с которым слова вырывались из его легких, — а всё же я рад тебя увидеть… сейчас… — И он сдавил ее еще крепче.
— Джек, — она начала брыкаться, и он спустя пару секунд неохотно отпустил. И остался стоять какой-то совершенно опустошенный. — Джек, — повторила она уже с неловкой нежностью, беря его нездорово горячее лицо в ладони. — Ты совсем сходишь с ума. Посмотри на себя. Зачем ты это одел? Что за трагедию ты придумал? Какая главная роль? Всё же в порядке, Джек. Ничего не случится. Чего ты боишься?
Пока она говорила, он смотрел вдаль и в пустоту, а теперь встретился с нею взглядом и усмехнулся с горечью:
— Скоро увидишь.
— Что увижу?
— Воплощение моей шизофрении. Видимо.
Его взгляд опустился чуть ниже и теперь был явно устремлен на ее губы — бледные и сухие.
— Джек… — хотела было запротестовать она, но он наклонился к ней и помешал закончить фразу.
А в нескольких метрах от них Риэка закинула руку за шею журналиста и кивнула в их сторону:
— Смотри-ка, это не твоя там?
И Леон автоматически перевел камеру туда, куда она показывала. Вздрогнул, как от удара током, судорожно отключил запись, но отвернуться не смог и с мазохистской неотрывностью наблюдал. А в памяти одно за другим вспыхивали ее уверения, что «это просто такие порядки», что «она вовсе его не любит», что эти поцелуи — «ощущение слюны, и вызывают только отвращение»… А перед глазами эти двое бесконечно касались губ друг друга с омерзительной нежностью и самозабвением.
I
Тяжелые шторы, висевшие по окружности в центре зала, резко вздернулись, собираясь огромными складками под потолком, и я обомлел от ужаса — в трех метрах от меня открылось Оно. Полупрозрачная скала, слизистый айсберг, жидкий кристалл. Меня несильно, но настойчиво подталкивали в спину, но я закостенел на месте и был не в состоянии хоть на шаг приблизиться к этой махине.
Давление на лопатки усиливалось, слышался ледяной голос Мморока, плакала Вренна, порываясь к отцу, и я едва удерживал себя от крика и тщетной попытки бегства, когда где-то на границе сознания прозвучало:
— А может, лучше раздеть его? Он, кажется, неплохо сложен.
— Я что, зря, по-твоему, подбирала этот костюм?
А затем:
— А может, пусть он сам входит, а не его ведут — было бы эпичненько.
И меня затопила такая волна отвращения, что весь страх куда-то ушел. Я резко обернулся к говорившей — черноволосой дамочке с большой камерой, установленной на штатив. Я рванулся было к ней — высказать всё, что думаю о ее творчестве, а заодно, наверное, и дать по морде — но меня удержали. В глазах темнело от гнева.
Дамочка ужасно довольно усмехнулась. Мои эмоции нужны были ей на записи.
Под аккомпанемент из разглагольствований Мморока мой троюродный брат не глядя на меня шагнул к этой живой холодной водянистой субстанции и старомодным мечом рассек ее непрочную податливую скорлупку, похожую на пленку икры, в высоту своего роста. Содержимое смачно брызнуло на него, и он вскрикнул. Мне снова стало плохо, что я почти оперся на державшие меня руки.
Брат обернулся, коротко взглянул на меня и поспешил уйти. За его спиной тащился мокрый театральный плащ.
Из разверзшейся раны сочилось нечто. Без цвета. Без запаха. Без имени. Оно то струилось как вода, то стекало густыми блестящими каплями, то выплескивалось отдельными кусочками прозрачного холодца.
Я дернулся, и руки сомкнулись на моих локтях железными клещами. Я не мог оторвать глаз от медленно бурлящего пореза и просто задыхался от страха. От аритмически колотящегося сердца расходились привычные круги боли.
Меня подтащили к дыре и стали пытаться впихнуть. Весь мир сошелся на мне, стальных руках и бесконечности густой прозрачной дряни. Каждый миллиметр ближе или дальше от этой бесконечности, плюющей в меня слюной и ошметками, был головокружительной победой или сокрушительным поражением. Но эта война была заранее проиграна. Спустя вечность меня окунули лицом в эту слизь и, пока я справлялся с шоком и отвращением, втолкнули туда целиком.
