Глаза Киды вновь обратились к нянюшке Шлакк, но ее почти и не видели, не замечали ни поджатых морщинистых губок, ни склонившейся, точно у воробья, головки. Кида негромко продолжала:
– Муж мой умер. Он был из Блистательных Резчиков и умер, как воин. Я, бывало, целыми днями просиживала в длинной тени наших домов, наблюдая, как из дерева выступают скрытые в нем очертания головы дриады. То, что он воплощал в дереве, казалось мне порождением листвы. Он не отдыхал ни минуты, он сражался – и все вглядывался, вглядывался. Не отрывая глаз от своей дриады, он срезал с нее слой за слоем, чтобы вдохнуть в дерево жизнь. Однажды вечером я почувствовала, как дитя мое шевельнулось во мне и в тот же миг муж замер, и выронил свое оружие. Я подбежала к нему, опустилась на колени у его тела. Резец его валялся в пыли. Дриада, сжимая желудь в зубах, смотрела поверх него в Извитой Лес… Они похоронили его, моего грубого мужа, в длинной песчаной долине могил, где мы всегда хороним своих мертвецов. Двое смуглых мужчин, что любили меня и сейчас еще любят, принесли тело и опустили его в песчаную яму, которую сами и вырыли. Сотня мужчин была там и сотня женщин, ибо муж мой был редкостным резчиком. Его завалили песком, обратив в еще один пыльный холмик из множества, покрывших Долину. Стояла полная тишина. Пока хоронили мужа, они, те двое, неотрывно смотрели на меня. А я не могла думать о смерти. Только о жизни. Не могла думать о неподвижности, только о движении. Я не способна была понять ни значения похорон, ни того, что жизнь может когда-нибудь кончиться. Все это было сном. Я оставалась живой, живой, и двое мужчин не сводили с меня глаз. Они стояли у могилы, по другую ее сторону. Я видела только их тени, потому что не смела поднять взгляд, и тем выдать мое ликование. Но я знала, что они глядят на меня, и знала, что я молода. Они были сильными мужчинами, лица их оставались еще не тронутыми лежащим на нас погибельным заклятьем. Они были молоды и сильны. Но пока муж мой был жив, я не встречалась с ними. И хоть один из них принес мне однажды цветы из Извитого Леса, а другой – матовый камень с Горы Гормен, я не хотела их видеть, ибо понимала, что такое соблазн… Все это было давно. Все изменилось с тех пор. Ребенок мой лег в землю, мои влюбленные возненавидели друг друга. Когда ты пришла за мной, я страдала. Их ревность возрастала день ото дня, и я ушла с тобой в замок, потому что боялась – прольется кровь. О, какой давней кажется мне эта страшная ночь.
Кида примолкла, отводя прядь со лба. Она не смотрела на госпожу Шлакк, которая, когда Кида прервала свой рассказ, заморгала и с умудренным видом покивала головкой.
– Что с ними ныне? Как много, как много раз они снились мне! Как много, как много раз я кричала в подушку: «Рантель!» – я впервые увидала его при сборе Корня, жесткие волосы спадали ему на глаза… кричала «Брейгон!» – он стоял тогда в роще, задумавшись. И однако ж, влюбленность не владеет мной без остатка. Во мне слишком много тишины и покоя. Я не потонула с ними в немилосердии любви. Я не способна предпринять что бы то ни было, – лишь наблюдать за этими двумя и страшиться их и голода в их глазах. Восторг, охвативший меня, когда я стояла над могилой, прошел. Осталась одна усталость, усталость от любви, которой я, в сущности, и не знала. Усталость от ненависти, которую пробудила. Усталость от сознания, что я – причина ее и не имею над нею власти. Красота моя скоро оставит меня, скоро, скоро, и мир души возвратится ко мне. Но увы! Слишком скоро.
Кида подняла руку, чтобы смахнуть со щек две медленные слезы.
– Мне нужно узнать любовь, – прошептала она.
Напуганная своим порывом, она теперь поднялась и, словно в оцепенении, замерла у кровати. Потом взгляд ее обратился к няне. В грезах своих Кида оставалась слишком одинокой, и потому ей показалось только естественным, что старушка спит. Она подошла к окну. Послеполуденный свет струился по башням. В растрепанном плюще под окном шебуршились птицы. Далеко-далеко чуть слышный голос окликнул кого-то и все опять смолкло. Вдохнув всей грудью, Кида потянулась над подоконником к свету. Руки ее вцепились в оконницу, блуждающий по башням взгляд неумолимо притягивала высокая обводная стена, заслонявшая от нее дома предков, детство, средоточие ее страсти.
Осень вернулась в Горменгаст, подобная возвращающемуся в свою твердыню мрачному призраку. Дыхание ее веяло по забытым проходам – Горменгаст сам обратился в осень. И обитатели замка стали лишь тенями ее.
Разрушающийся замок, мрея в туманах, вдыхал осень, и каждый холодный камень замка выдыхал ее. Корявые деревья, обступившие темное озеро, пылали, роняя капли, и листья их, срываемые ветром, бешено кружили меж башен. Тучи, свиваясь, ложились на них и расточались или тяжко ворочались на поднебесном каменном поле, и лохмотья их тянулись меж стрельниц, теснясь у невидимых стен.
Совы, хоронящиеся в каменных галереях Кремнистой Башни, нечеловечески вскрикивали или, безмолвно падая в ветреную тьму, плыли к своим ловитвенным угодьям. Фуксию видели в замке все реже и реже. Подобно тому, как погода с каждым отлетающим днем становилась все более грозной, так и Фуксия, казалось, все удлиняла долгие прогулки, ставшие ныне главным ее удовольствием. Волнение, наполнявшее ее несколько лет назад, когда она вместе с госпожой Шлакк, которую девочка увлекала тогда за собою в кружные походы, представлявшиеся старушке и опасными, и ненужными, вновь овладело ею. Но ныне Фуксия и не нуждалась в спутницах, и не желала их.
Вновь посещая почти забытые ею самые дикие из лежащих окрест замка места, Фуксия испытывала и восторг, и горькое одиночество. Это соединение сладости с горечью стало для нее таким же насущно необходимым, каким был когда-то чердак. Хмурым взглядом она следила, как меняется окраска деревьев, и набивала карманы длинными золотистыми листьями, огненными побегами папоротника – да собственно всем, что попадалось ей в лесах и на скалах. Комнату Фуксии заполнили чем-то привлекшие ее странной формы камни, грибы, схожие с людскими ладонями или блюдцами, причудливые осколки кремня и искривленные ветки; и госпожа Шлакк, зная, что корить девочку бесполезно, каждый вечер, тиская пальчиками нижнюю губу, смотрела, как Фуксия вываливает из карманов новые сокровища, прибавляя их к разраставшимся запасам, которые все сильнее затрудняли передвижение по ее спальне.
Кроме иероглифов на стенах, в комнате Фуксии появились теперь огромные листья, которые она прикалывала или приклеивала между своими рисунками. Пол был по большей части завален собранными ею трофеями.
– Не хватит ли, дорогая? – спросила одним поздним вечером няня, увидев, как только что вошедшая Фуксия выкладывает на кровать поросший мхом булыжник. Сквозь мох кое-где пробивались тонкие побеги папоротника и белые цветочки величиной с комара.
