— Вот и перевозили бы спецтранспортом.
— Санчес, вы невыносимы, — подола голос Ива.
— Могли бы посадить его назад, — пропустил мимо ушей высказывание девушки журналист.
— Сзади едут свидетели, — поспешил объяснить пристав. — И не бурчите, господин борзописец. Вы хотели собирать материалы для своих статей, вот и собирайте.
— А я собираю, — огрызнулся белобрысый. — И я уж напишу, будьте уверены. Мало никому не покажется.
— Не зарывайтесь, Санчес, правительство Консорциума не позволит вам слишком своевольничать. Вы напишете то, что вам позволят. А клеветать на систему вам не позволит никто.
— Я напишу то, что посчитаю нужным. И в этом не будет ни капли клеветы. А ваша несчастная система ничего мне не сделает. Я не какой-нибудь рядовой писака. Если меня хоть пальцем тронут, мои читатели ваше правительственное здание с землей сровняют.
Разговор становился опасным. Такими темпами, как пристав, он очень скоро должен будет пересадить Санчеса в фургон к преступнику. Это в пустом мобиле можно было простить журналисту его глупую браваду, и даже пьяную дурь. Но при свидетелях глаза на такие вещи закрывать нельзя. Иначе очень скоро может случиться так, что вместо тебя говоруна арестуют другие. А вместе с ним и тебя арестуют за пособничество.
— Никогда не говорите того, о чем потом пожалеете, — назидательно произнес пристав. — И, чем болтать, лучше смотрите на дорогу. А то мы во что-нибудь врежемся.
Остановиться пришлось значительно раньше, чем планировал Санчес. После обеда дождь почти прошел, превратившись в вялую бесконечную изморось. А еще ближе к вечеру сошло на нет похмелье, что с некоторых пор либо не приходило вовсе, либо, если уж приходило, то задерживалось надолго. В свете этого он готов был ехать хоть до поздней ночи, но мобиль, как на грех, вполз в какой-то городишко с придорожным отелем и пристав, посоветовавшись с балластом с заднего сидения, решил остановиться на ночь.
Санчес злился. Откуда взялись эти свидетельницы, он припоминал крайне смутно. И если про арест преступника ему в подробностях рассказали, то про баб, отравляющих своими духами салон его многострадальной ласточки, никто не распространялся. Впрочем, некоторые предположения у журналиста появились сами собой. Уж больно вежливым и обходительным пристав был с золотоволосой и остроязыкой Ивой. Журналисту, в отличие от пристава, златовласка не понравилась. Он чувствовал в ней угрозу, а таких женщин Санчес не любил. Опасных связей ему хватало и на работе. С барышнями он предпочитал расслабляться. Потому отсекал любую роковую красотку, появляющуюся на горизонте. Сейчас такая сидела в его машине и вертела старшим приставом. А тот, распустив слюни и развесив уши, не воспринимал, видимо, ничего, кроме своих нехитрых желаний. Это бесило. Бесился журналист молча. Заговорить с приставом решился лишь тогда, когда тот, ласково поворковав про совместный ужин, разошелся со своими свидетельницами по разным номерам.
В отличие от ужина, номер у пристава оказался совместным с журналистом. Потому Санчес напал на сожителя, как только закрылась дверь номера.
— Может, хотя бы теперь расскажете, господин пристав, зачем вам понадобились эти фифы?
— Эти, как вы изволили выразиться, фифы — важные свидетели, — отозвался пристав. — Кстати, я хотел с вами побеседовать о вашей манере разговаривать. Если вы снова начнете провокации, я возьму вас под стражу и вы будете общаться о государственном устройстве и своем недовольстве политикой ОТК с нашим подопечным. И ночевать будете в фургоне. Уверяю, диван вам после этого покажется раем.
— Великолепно. В таком случае отправляйтесь-ка вы на диван сами.
Журналист прошел через номер и завалился на огромную кровать. Поверх покрывала, не снимая обуви.
— Санчес, вы обнаглели, — попытался возмутиться пристав.
— А зачем вам кровать? Вам и диван не нужен. Вы же нацелились спать в другом номере.
— С чего вы взяли? — опешил пристав, подтверждая подозрения журналиста.
— У вас это на лице написано.
— Это не ваше дело, — помрачнел Ниро.
— Да-да, — поддел белобрысый. — Так и написано: «Желание включено, способность мыслить выключена». Впрочем, что касается способности мыслить, это ваше нормальное состояние.
Ниро надулся, но все же отправился на диван: «В конце концов, можно хотя бы быть немного вежливее при дамах?»
Санчес не стал спорить. Вытянулся на кровати, прикрыл глаза и задремал под ворчание пристава и журчание воды в умывальной комнате.
Проснулся он от легкого пошлепывания по щеке. В комнате уже совсем стемнело. Склонившийся над ним пристав был чист, прилизан и благоухал как парфюмерная лавка. Санчес поморщился. Отчего мужики, не знающие с какой стороны подойти к женщине, собираясь на подвиги, заливают себя вонючим одеколоном и прилизываются, делаясь тошнотворно фальшивыми и омерзительными?
— Вы решили переблагоухать свою пассию?
— Поднимайтесь, мы идем ужинать, — не отреагировал на подначку Ниро.
Санчес сел на кровати, свесил ноги и потянулся, разминая затекшие конечности.
— Скажите, пристав, а зачем вам эти дамы? — полюбопытствовал Санчес и добавил, не давая ответить. — Нет, про важных свидетелей я уже слышал. Вы не мне скажите, вы себе ответьте. И постарайтесь сделать это честно.
Пристав открыл рот, но тут же его и закрыл. Вид у него стал задумчивым.
— А еще скажите, зачем вы им? С какой радости они с вами поехали в столицу?
— Вы на что намекаете?
— Ни на что, — честно пожал плечами белобрысый. — Просто размышляю и стараюсь хоть как-то вернуть эту способность вам.
Санчес говорил предельно мягко, но эта мягкость почему-то разозлила Ниро еще больше.
— Я представитель власти. Понятно? Они свидетели. Одна из них пострадавшая. И они не имели права отказаться. По закону.
— Какой закон в этом приграничном гадюшнике? Пристав, проснитесь.
— Я просил вас раз и навсегда прекратить провокации, господин О'Гира, — металлическим голосом произнес Ниро. — Прошу вас об этом последний раз. Нравится вам внутренняя политика Консорциума или нет, это ваше дело. Я не желаю дискутировать об этом. Меня все устраивает. Я на государственной службе. И будьте уверены, в другой раз я возьму вас под стражу. Вы меня поняли?
Санчес кивнул.
— В таком случае, идемте ужинать, Санчес, — примирительно сказал пристав.
Журналист покачал головой и грустно улыбнулся.
— Нет, господин пристав, я не стану с вами ужинать. Я очень хорошо вас понял.
Свет попадал в фургон через три небольших окошечка. Два из них, зарешеченные, располагались по боковым стенкам фургона. Они были настолько узкими, что протиснуть через них голову представлялось невозможным даже в отсутствие решеток. Третье оконце напоминало скорее щель и располагалось в двери фургона на уровне груди. А еще было холодно, жестко и трясло. В углу фургона валялся набитый соломой тюфяк. К стене крепился откидной столик. Ничего, кроме этого, в фургоне не обнаружилось. Лишь узкая дыра посреди пола в противоположном тюфяку углу. Судя по всему, для справления естественных надобностей. Этот импровизированный ночной горшок прикрывался крышкой, но, несмотря на это, из щели дуло и сквозило.
