– Что за клоуны?!
– Бим и Бом, – заржал депутат Рудин, директор рынка.
Бим был в цветастой гавайке с пальмами и летучими рыбами. Дополняли его наряд шорты цвета хаки и сандалии на босу ногу. Бом носил черный костюм, застегнутый на все пуговицы. Воротничок рубашки – первый снег. Темно-синий галстук – лента чернил. Штиблеты – лакированная ночь. Если Бим вернулся с пляжа, то Бом – с похорон.
– Мы принесли весть, – сказал Бом.
Встав у трибуны, они развернулись к залу. С одеждой клоунам повезло, зато с лицами – не очень. Скучные лица, таким денег никто не даст. Вряд ли их шоу могло похвастаться высоким рейтингом.
В зале смеялись.
– Благую? – крикнули с места.
– Нет, – сказал Бим. – Ибо мы истребим сие место.
– Три дня, – сказал Бом. – Считая с нынешним.
– На рассвете четвертого, – сказал Бим, – огнь небесный сожжет вас.
– И никто, – сказал Бим. – Никто в эти дни.
– Не покинет город, – закончил Бом, – и не войдет в него.
Они замолчали.
Тишину нарушил зловещий шепот мэра:
– Кто пустил сюда этих психов?!
– Где охрана? – возмутился депутат Курочкин.
Двое ждали.
– В охране нет нужды, – секретарь взял себя в руки. Вернулась привычная манера изъясняться: вежливость на грани издевки. – Господа вестники изложили нам свою позицию. Теперь они удалятся сами. А мы продолжим сессию.
Он дырявил взглядом затылки клоунов.
– Не верите, – сказал Бом. – Разучились.
Бим одернул гавайку.
– Смотрите, – сказал Бом. – Так проще.
Он протянул руку к окну.
За окном, через улицу, высился пятиэтажный дом начала прошлого века, недавно отреставрированный. Отмытый и выскобленный кирпич. Тщательно выведенная стяжка. Свежая краска оконных переплетов. Пузатые балкончики с ограждениями из кованого чугуна. Беленые барельефы – купидоны с амурами, женские головки. Аккуратные ящички с астрами и гортензиями. Кружевные занавески в окнах. На угловом балконе старушка поливала цветы из антикварной лейки – пожалуй, ровесницы дома.
Бом сжал пальцы в кулак, и дом рухнул.
Он упал не сразу. Сперва дом содрогнулся от фундамента до крыши, как животное, пробудившееся от спячки. Старушка выронила лейку, отчаянно вцепилась в перила. Стены оплел черный плющ – сетка трещин. Дом застыл в шатком равновесии, а потом из трещин изверглись облака серо-желтой пыли, похожей на дым. С тяжким грохотом, похожим на стон, дом осел внутрь себя, превратившись в груду обломков. Уже там, под обломками, скрывшимися в пыльной буре, что-то вспыхнуло, загорелось. Бурая завеса потемнела, налилась копотью: жирной, мерзкой.
– Что вы наделали?!!
– МЧС! Звоните в МЧС!
– Пожарных!
– «Скорую»!
– Суки! Убью! Мамой клянусь, убью!..
Депутата Чисоева, в прошлом – чемпиона Европы по вольной борьбе – держали трое. Чисоев хрипел и плевался матом. Всем дипломатическим фиглям-миглям он по сей день предпочитал бросок прогибом. Это был его универсальный способ прогнуться под изменчивый мир.
– Зачем?
Вопрос секретаря застал двоих на полпути к выходу.
– Чтоб уверовали, – ответил Бим. – Вам иначе не дано.
– Там были люди. В доме! Живые люди…
– Были, – согласился Бом.
Дорфмана, знавшего жизнь, пробрало от этого безразличия.
– И что теперь?
Две руки указали за окно, на руины.
– Три дня, – повторил Бом. – Считая с нынешним.
– На рассвете четвертого, – напомнил Бим.
– У нас есть шанс?
– Есть.
По залу прошел едва слышный вздох облегчения. Ну конечно! Еще не все потеряно! Шанс есть, а значит…
– Праведники, – сказал Бом. – Дюжина.
– Нам нужно найти в городе двенадцать праведников? – секретарь Дорфман выбежал в проход. – За три дня?
Бим и Бом кивнули.
– И что с ними делать? Привести к вам?
«Сначала найдите,» – прозвучало в молчании.
– Только православных? – заикнулся с места депутат Шунько.
Бим посмотрел на спрашивающего. Человек так не смотрит на клопа, как смотрел он.
– Евреев можно? – упорствовал депутат. – Мусульман?
– Атеистов? – крикнули с места.
– Можно, – сухо ответил Бим. – Всех можно.
– Но почему мы?! – возопил мэр. – Чем мы хуже других? Чем?!!
Бом склонил голову к плечу:
– Ничем. Просто вы – первые.
– Вторые, – уточнил Бим. – Если считать с Гоморрой, третьи.
И они вышли.
– Кто вы, блядь, такие?! – орал, брызжа слюной, депутат Чисоев. – Кто?!!
– Ангелы, – с ледяным спокойствием, в котором звучало эхо веков, ответил ему в микрофон секретарь Дорфман. – Вы еще не поняли, Шамиль Рустамович? Это были ангелы.
Есть у ангела два крыла,
Слева – белое, справа – черное,
А кому – вода кипяченая,
А кому – огонь да зола.
Пей-гуляй, валяйся с девчонками —
Дальний путь пурга замела.
Скрипка.
Одинокая, как Дон Кихот.
Джузеппе Тартини, «Дьявольские трели».
Ничего дьявольского в музыке не было. Приятное барокко, с легкой хрипотцой. Я бы и не узнал на слух, да внизу экрана бегущей строкой уведомлялось: кто и что. И в скобках: «исп. Эндрю Мэнзи». Минутой раньше на экране ангел крушил дом. До явления ангелов – футбол: «Металлист» – «Карпаты», в записи. Когда футбол сменился мэрией, я с проклятьями защелкал пультом, меняя каналы. Ничего не вышло – ангелы были всюду.
И вот – парк осенью под «Дьявольские трели».
В телевизоре ветер нес листья от скамейки к скамейке. Облетали каштаны, липы, клены. На парковых аллеях – ни души. Скрипка плелась за осенью, грустя. Я переключил канал. Тот же парк, та же скрипка. Говорят, виртуозу Тартини приснилось, что на его постели сидит дьявол и орудует смычком. Ничего прекраснее Тартини в своей жизни не слышал. Проснувшись, он записал сонату по памяти – жалкое, как позже утверждал виртуоз, подобие ночной импровизации. Ну, не знаю. У Баха есть и получше. Парк. Скрипка, будь она проклята. Еще раз. Еще. С девятой попытки мне явился Благовещенский собор зимой. Шапки снега на ограде, метель сечет купола. Скрипку сменил фагот. «Антонио Вивальди, – гласила бегущая строка. – Концерт RV 495 соль минор, Largo. Исп. Серджо Аццолини.»
Ерунда, подумал я. И понял, что уже верю.
Взяв телефонную трубку, я на миг замешкался. Кому звонить? Зачем?! Машинально набрал 177, обождал. Казенный голос назвал мне номер моего телефона и сумму долга. Меньше сотни. Теперь можно не платить. Когда я стал набирать Алёну, в трубке заиграл фагот. Концерт соль минор, чтоб он сдох. Я отбросил трубку, словно ядовитую змею.
На улице, дыша полной грудью, взвился тенор.
В одних трусах я вылетел на балкон. Внизу стоял черный джип. У машины, смущенный, топтался белобрысый парень. Тенор банковал в недрах джипа. Он был неуместен, как Вилли Токарев в театре Ла Скала. Заметив меня, парень развел руками. Вот, дескать. Дожили… Сунувшись в салон, как на амбразуру, он стал яростно воевать с плеером. Тенор держался до последнего. Оставив джип, он вознесся на балкон соседнего дома. Там открылась дверь, выпуская бабу Раю в махровом халате и бигудях. Из-за могучей бабы-раиной кормы выглядывала Нюрка, пацанка лет четырех.
