За окружной серая лента шоссе уходила вдаль. Желтые прямоугольники полей, зеленая кипень дубрав; шифер, черепица и рубероид поселковых крыш…
Свобода.
Жизнь.
Спасение.
И никакой преграды. Ни стальной стены от земли до неба, ни искристого марева силового барьера, ни даже завалящего шлагбаума.
Ни-че-го!
Победно взревели моторы – даешь финишный спурт! Кто будет первым? Серая «Шкода», опасно вильнув, впритирку обошла черный «Лексус». За ней попыталась втиснуться оливковая «Ауди». Сзади подпирали другие. Но лидер уже определился.
Вперед!
…у серой «Шкоды» смяло капот. Металл визжал, корчась. Брызнули фары – сверкающие веера стекла. А сзади уже налетали, громоздясь друга на друга, как собаки при случке – джипы, «Ауди», «Порше», «Мерины», «Жигульки», «Волги», «Газели»…
Дорога встала дыбом.
Те машины, что вырвались вперед, бились о воздух, как о бетон. Отставшие, не совладав с управлением, вписывались в кашу передового отряда. Арьергард тормозил, пытаясь юзом вылететь на обочину и не расшибиться о стволы деревьев. Везунчикам удавалось. Большинству – нет. Автобус «Богдан», битком набитый пассажирами, перевернулся. Его долго тащило на боку, прежде чем «Богдан» свалился в кювет.
Окружная превратилась в ад.
Крики людей терялись в грохоте. Река автомобилей столкнулась с утесом-невидимкой. Воняя бензином и кровью, пена вздымалась все выше. Муравьи дохли в горящих коробках.
Ангел стоял и смотрел.
Лиловый «КИА» обнял березу глубоко вмявшимся капотом. Из покореженной решетки радиатора валил пар. Изнутри раздался удар. Один, другой; третий. С душераздирающим скрежетом заклинившая дверца вывалилась целиком, глухо стукнувшись о землю. Игорь Барташов, дизайнер компании «Зебра», вывалился следом. Охнул, встал на четвереньки.
– Надо было «Sportage» брать, внедорожник, – пробормотал Барташов, плохо соображая, что говорит. – У него бампер – хер сомнешь…
Мазнув ладонью по лицу, он уставился на окровавленные пальцы.
– Надя! – очнулся Барташов. – Вовка!
Он кинулся в салон, откуда прозвучал стон.
– Надя! Живая! Слава богу! Ты как?
– Во… Вова…
– Я сейчас, сейчас!
Вынырнув наружу, Барташов рванул заднюю дверцу. Та не поддалась. Барташов зарычал, отчаянно дергая ручку. Оббежал искалеченную машину с другой стороны. После долгих мучений дверца распахнулась.
– Вовка, ты…
Он замолчал.
– Что с ним? Что?! Не молчи!
Барташов не отвечал.
– Он живой! Живой! Надо «скорую»!
– Звони в «скорую», – глухо сказал Барташов.
Медленно, как сомнамбула, он выбрался из машины. Еще медленней, словно пытаясь понять, где они оказались, огляделся по сторонам. Кровь из рассеченного лба заливала глаза. Забыв о платке, Барташов дважды отирал ее тыльной стороной ладони. Воротник и плечи рубашки – модной, с изумрудным отливом – стали бурыми от этой крови.
Железный поток встал. Грохот и лязг прекратились. Местами слышались удары – уцелевшие выбирались из смятых консервных банок. Стоны; голоса. Кто-то плакал навзрыд. Кто-то выл на одной ноте, тоскливой и бесконечной.
Издали долетел хор сирен.
– Едут! – крикнула из машины Надя. – Уже едут!
– Едут, – согласился Барташов.
Багажник открылся с первой попытки.
– Ублюдки, – сказал пожилой сварщик Нестерук, подходя к Барташову. – Душегубы.
Барташов кивнул и достал из багажника монтировку.
– Хуже фашистов, – сказал сварщик Нестерук.
Фашистов он не застал, но знал тех, кто с ними воевал. С завистью Нестерук покосился на монтировку Барташова. У сварщика была сломана правая рука. Он бережно придерживал ее левой.
Барташов снова кивнул и пошел к ангелу. Нестерук заспешил следом.
– Коля! – позвала жена. – Коля, ты куда?!
Барташов не обернулся.
Позади заполошно вспыхивали мигалки пожарных, «скорых» и МЧСовцев. Помощь не могла пробиться сквозь гигантский затор, перекрывший дорогу на добрый километр. От «скорых» бежали санитары с носилками, лавируя меж вставших автомобилей. Пожарники спешно разматывали шланги. Те, кто уцелел, вытаскивали пострадавших из опрокинутого автобуса. Рядом, на земле, лежали в ряд семь тел, накрытых чем попало.
– Ко мне грузите! – надрываясь, кричал таксист Армен. – Моя на ходу!
– Ты ж не выедешь!
– Я?! Да я из таких жоп выезжал! Грузи, говорю!
– Назад сдай! Еще!
– Суки… какие же суки…
– А-а-а-а!..
– Мать, ты тово… Ты не реви так, не надо…
– Уймите ее кто-нибудь! Сил нет!
– Живой? Идти можешь?
– Сдавай, сдавай помалу…
За Барташовым и Нестеруком увязались братья Савельевы – один с лицом всмятку, другой – без единой царапины; и учительница математики Гальская. Ангел ждал, не двигаясь с места.
– Как вам не стыдно?! – первой не выдержала Гальская.
Ангел молчал.
– Люди вы или нет?!
– Не люди они, – хмуро сказал Савельев-старший.
Из его левой ноздри выдулся кровавый пузырь; лопнул, забрызгав рубашку багровой росой. Впрочем, рубашке Савельева уже ничто не могло повредить.
– Фашисты, – повторил Нестерук.
Ангел молчал.
Барташов до боли в костяшках пальцев сжал монтировку. Ногти глубоко впились в мякоть ладони. Броситься на ангела с железякой? Барташов видел по телевизору, что случилось с сержантом, взявшимся за дубинку. Будь у него пистолет… Он не знал, что бы сделал в этом случае. Выпустил всю обойму в ангела? Застрелился сам? Какая разница, если пистолета все равно нет? Зачем он только пришел сюда со своей дурацкой монтировкой?
– Вы должны были предупредить! – не унималась Гальская. – Расставить знаки! Обозначить границу…
– Даже гаишники знаки вешают!
– Ремонтники…
– Беспредел…
– Ироды! Душегубцы!
– Вас предупредили, – сказал ангел.
Его услышали. Даже врачи, даже пожарные на другом краю затора.
– Никто в эти дни не покинет город и не войдет в него.
– Убийцы!
– Какие они ангелы?! Сволота адова!
– Будьте вы прокляты!
Из опрокинувшегося вверх колесами, покореженного «Лексуса» раздавались мерные удары. Кто-то был жив и пытался выбраться. «Почему он не разобьет стекло? – подумал Барташов. – Почему не зовет на помощь? Может, у него шок? Или привык рассчитывать только на себя?» Размышляя над этим, он отвернулся от ангела и направился к «Лексусу». Через пару минут дверца сдалась и с жалобным скрежетом распахнулась.
Хорошо, что он прихватил монтировку. Без нее бы не справился.
Долго ли, коротко, поздно ли, рано,
Как ни насилуй струну,
Форте всегда переходит в пиано,
Чтобы упасть в тишину.
В этом паденьи – начало начал,
Там узнаёшь, для чего ты звучал.
