— Просто заткнись и веди машину, — потребовал я, морщась от боли.
Директор истолковал мою гримасу неправильно и продолжил свои увещевания:
— А твое увлечение религией? Разве может разумный человек всерьез рассуждать о том, что наш мир создал некий бог? Теория Дарвина тебя ни в чем не убеждает? Как можно быть таким ограниченным? Одумайся! Одумайся, пока не поздно!
— Нравится думать, будто сдохнешь и сгниешь в могиле, как кусок испорченного мяса? Думай. А я православный. Я верю в бессмертие души.
— Самообман! Надо брать от жизни все и не забивать себе голову всякой ерундой!
— Вот и бери. А мне не мешай жить, как хочу.
— Да что ты вообще знаешь о христианстве? Эти фанатики людей на кострах сжигали!
— Те, с кем я общался, были приличными людьми. В отличие от… — Тут впереди замаячил освещенный фонарями подсветки фасад Библиотеки, и я усмехнулся: — Про гетеросексуальность даже не начинай. Просто не люблю, когда меня всякие пидоры лапают. — И распорядился: — Поворачивай к служебному входу!
Директор как-то странно глянул на меня, обреченно вздохнул и съехал с дороги.
Ну наконец-то! Наконец-то я добрался до Библиотеки! И пусть даже придется подождать до утра…
Но тут электромобиль проехал во двор, и у меня вырвался невольный всхлип.
Библиотеки не было. Точнее, была, но от нее остался один лишь фасад.
Освещенный уличной подсветкой фасад. Фантик. Яркая обманка…
— Нет никакого архива, — мягко произнес директор, — и не было никогда. Данные воспитанников подлежат уничтожению, мы заботимся о неприкосновенности личности…
У меня слезы на глазах навернулись.
Нет никакого архива? Выходит, все зря? Все это зря?!
Был один лишь пустой треп? Самообман?
— Роман, послушай, никому ничего не известно о твоей семье, поэтому…
— Закрой рот! — крикнул я, сразу взял себя в руки и, сдержав рвавшиеся наружу рыдания, потребовал: — Переключи управление в режим обучения, быстро!
— Так нельзя!
— Ногу прострелю!
Директор повиновался, я качнул револьвером и приказал:
— Вылезай!
Сам выбрался следом, обошел электромобиль и указал стволом на багажник.
— Открой! — А когда глава центра выполнил распоряжение, велел: — Залезай!
Директор не сдвинулся с места, и пришлось нацелить револьвер ему в лицо.
— Быстро!
— Не надо, — попросил тот. — Если ты полагаешь себя христианином, то вспомни основу этого учения: «Возлюби ближнего, как самого себя!»
Я отступил на шаг назад и повторил команду:
— Залезай!
— Да нельзя же понимать все так буквально! — взорвался директор. — «Ближний» — это не расстояние…
— Просто, чтобы кровью не забрызгало…
Глава центра искушать судьбу не стал и, жутко скорчившись, кое-как уместился в багажнике; я захлопнул крышку, обошел электромобиль и уселся за руль. Бросил револьвер на соседнее сиденье и зажал лицо в ладонях.
И что теперь делать? Как быть дальше? И…
…и тут спинка сиденья неожиданно навалилась и придавила к рулю!
Директор изловчился просунуть из багажника в салон руку; сильные пальцы нашарили шею и стиснули горло, перед глазами все поплыло, и стало невозможно сделать вздох.
Я захрипел, попытался высвободиться — безрезультатно.
— Отпусти! — просипел из последних сил, но без толку.
Тогда дотянулся до револьвера, прижал курносое дуло к обшивке сиденья и выжал спуск.
Хлопнуло неожиданно глухо.
Хлопнуло, и сразу ослабла хватка стиснувших шею пальцев, а салон заполонила кислая вонь пороховых газов.
И тогда воспоминание о семье, о заветной комнате с высоченным шкафом и прямоугольником залитого солнечным светом окна, посерело и умерло.
Мне оказался уже знаком этот запах. Ровно так же пахло в тот далекий день, когда меня забрали в систему.
И тогда, и сейчас пахло порохом и смертью.
И я как-то сразу понял, что у меня нет прошлого.
И не было его никогда. Ни прошлого, ни семьи.
Я отбросил с себя безвольную руку директора, задавил рвавшийся наружу всхлип и потер набитую на тыльной стороне ладони татуировку.
Три заветных кириллических буквицы «Р. П. Г.».
«Русские не сдаются», — вновь всплыла в памяти услышанная от кого-то фраза.
«Русские не сдаются», — и я выжал газ.
За Уралом свои правила? Вот и проверю.
Хватило бы только на дорогу пяти патронов…