Так пролетели четыре года. Одиссей закончил курс успешно, получил диплом красного цвета, чем наполнил родителей неизбывной до конца жизни гордостью, и они сочли свой родительский долг исполненным даже с перевыполнением.
А еще во время последних каникул Одиссей успел жениться на рыженькой Палестине, окончательно и официально переименовавшейся к тому моменту в Пенелопу, ибо какая вообще может быть связь между Одиссеем и Палестиной, уж точно — мезальянс. И вдвоем они успели к моменту окончания курсов произвести на белый свет девчонок-двойняшек, Юдифь и Машутку.
И все это поразительно лишь на первый взгляд, потому что многое успевает тот, кто хочет успеть многое, потому что Одиссей, хотя и должен был в скором времени стать космическим отшельником, одновременно оставался на Земле, из чего проистекали серьезнейшие последствия.
И вот долгожданный день наступил. Опять все было, как и четыре года назад — с той, конечно, разницей, которую востребовало время. То есть с утра пришли во Дворец Компьютеров приятели Одиссея, правда, не все. Пенелопа оставила детей под присмотр специального служителя и находилась при муже его тенью, что выглядело пусть и не отвечающим духу времени, зато трогательным.
Всего-то минуло четыре года, никто из участников ритуала не постарел, однако ежевоскресные конкурсы ни для кого не прошли даром. Некоторые ребята теперь тоже учились на «курсах усовершенствования контингента», один даже, сам того не ожидая, прошел на выборах в какой-то высокий департамент. А некоторые изменили мечте, устали ждать удачи и победили в других конкурсах, где, собственно, желающих победить кроме них и вовсе не было…
И опять молодые люди хохотали и гомонили в длинной очереди, опять пили квасоколу и ели мороженое, выполняли в секс-зале парные гимнастические упражнения, ну, может быть, чуть-чуть не так энергично, как четыре года назад.
Спустился вечер, и тогда вдруг все, кто пришел проводить Одиссея в дальний, опасный и, может быть, невозвратный путь, одновременно ощутили острый приступ какого-то щемящего чувства, хотя в ту эпоху даже дрогнувший голос считался проявлением постыдной слабости. Особенно сильным это чувство оказалось у Пенелопы. Однако она, закусив губы, проявляла стойкость и шутила из последних сил.
На космодроме было светлым-светло от газосветных трубок. Народ толпился нетерпеливо, но дисциплинированно, а группа родных и друзей исследователя стояла особняком от остальной толпы.
Одиссей поднялся по трапу; люк черным провалом уже был растворен перед ним, остановился на самом верху, где находилась специальная площадка. Он и так был очень бледен, а в лучах искусственного света эта бледность казалась трагичной. Понятно, что массовое мероприятие и рассчитывалось на специальный психологический эффект, и вся окружающая обстановке работала на достижение требуемого эффекта. Но ведь расставание-то было в значительной степени лишь символическим, вот в чем штука! Как же так получалось, что толпа людей замирала в нужный момент без всякой команды, без видимого режиссера?!
Одиссей поднялся и бесплотной тенью остановился на пороге вечности. Он догадался, что установившаяся тишина требует от него каких-то слов, именно догадался, поскольку все виденное им на космодроме раньше, когда он был рядовым зрителем, мгновенно куда-то выпало из головы.
— Прощайте! — сказал Одиссей. — Отбываю вот. Улетаю во имя прогресса и процветания родной Земли и заверяю всех, что выполню задание Родины с честью!.. Не уроню, клянусь высоко нести…
Он кинул последний взгляд, полный тоски, Пенелопе, — она ответила ему не менее сильным взглядом, — и скрылся в люке. Стало гораздо уютнее и спокойнее, чем было снаружи, на виду у тысяч людей. Странный спектакль, смесь реальных чувств и игры, для Одиссея закончился.
«Зачем все это? — подумалось о который уж раз. — Кому это нужно?»
И тут Одиссей вдруг понял то, чего не понимал раньше. Ему это нужно! Для него тысячи добровольных актеров, в том числе и он сам, сыграли этот спектакль на пределе достижимого мастерства и достоверности! Чтобы, когда он через столетия образуется в непостижимой дали, ему все это вспомнилось, будто только что произошло.
Не мешкая ни секунды, как учили на курсах, Одиссей натянул скафандр, потому что именно в скафандре ему предстояло потом материализоваться, и вошел в биоприставку бортового компьютера. Мгновение — и вездесущие датчики опутали Одиссея своими проводами, прилипли, присосались к нему в разных местах, сквозь герметичный скафандр записывая его физико-химические параметры, переводя их на машинный язык.
А через минуту-две уже все кончилось, датчики вновь отлипли и спрятались в своих гнездах. «Как же я, однако, прост для компьютерной памяти!» — усмехнулся про себя Одиссей, и вдруг ему стало жутко. Ему показалось, что он — уже совсем не он, а она, то есть его точная копия, которая сейчас покинет биоприставку, — и окажется, что уже минуло двести пятьдесят лет…
Одиссею стало так жутко, что он не мог больше прислушиваться к своей разыгрывающейся фантазии, кинулся вон из страшного ящика. И ужас сразу улетучился. В иллюминаторе был виден знакомый космодром.
Одиссей покинул корабль через другой люк, не парадный, а тот, что находился на теневой стороне звездолета, где даже трап не стоял, а болталась для спуска веревочная лестница. Запасной выход был устроен так, чтобы ставший ненужным человек мог покинуть корабль незамеченным, чтобы он не испортил людям торжества высокого и скорбного одновременно.
И хотя люди, конечно, так или иначе знали, что человек, которого они искренне провожали в бесконечность, на самом деле вовсе никуда не улетает и горькая трагичность его судьбы во многом условна, но они так вживались в предлагаемые правила игры, что наверняка были бы очень обижены, если бы сами организаторы вдруг нарушили придуманные ими правила…
Одиссей тихонько спустился вниз. Там, в полумраке, его уже ждали двое служителей в темных, облегающих одеждах. Они были молчаливы, как палачи, Одиссей тоже не счел нужным вступать с ними в разговор, он отдал им ненужный теперь серебристый скафандр, при свете карманного фонарика поставил роспись в какой-то ведомости, даже не обратив внимания на обозначенные в графе цифры, еще за что-то расписался, и его, наконец, проводили за железный забор, опоясывающий стартовую площадку, закрыли калитку и оставили там одного, посреди деревьев и пешеходных дорожек, крытых старым растрескавшимся асфальтом.
В этот момент погас на космодроме свет, тьма за забором сделалась полной, загрохотал в отдалении громкоговоритель, донося до Одиссея обратный счет. А едва умолк громкоговоритель, как народился, словно в глуби земной, низкочастотный гул, который стал нарастать, нарастать и скоро неизмеримо превзошел все нормальные звуки мира. Но всем, кто пожелал наблюдать грандиозное явление, были заблаговременно выданы специальные наушники, и теперь люди их поспешно натягивали, не столько из-за боязни потерять слух, сколько от чисто животного ужаса, вызываемого любым звуком, превышающим известное число децибел.
