В этот момент погас на космодроме свет, тьма за забором сделалась полной, загрохотал в отдалении громкоговоритель, донося до Одиссея обратный счет. А едва умолк громкоговоритель, как народился, словно в глуби земной, низкочастотный гул, который стал нарастать, нарастать и скоро неизмеримо превзошел все нормальные звуки мира. Но всем, кто пожелал наблюдать грандиозное явление, были заблаговременно выданы специальные наушники, и теперь люди их поспешно натягивали, не столько из-за боязни потерять слух, сколько от чисто животного ужаса, вызываемого любым звуком, превышающим известное число децибел.
Надел наушники и Одиссей, а заодно и светофильтры на глаза опустил, потому что маячивший между деревьями силуэт звездоплана начал окутываться белым свечением нестерпимой, солнечной яркости. Это атомный огонь разгорелся под кораблем и внутри корабля, поднимая радиоактивную пыль к небу, озаряя затаивший дыхание мир заревом Апокалипсиса.
Громада корабля качнулась, начала очень медленно приподниматься над землей, огненный язык натянулся, будто не отталкивал, а наоборот, привязывал судно к планете, и порвался в самом тонком месте, и обрывок этот еще долго-долго красной тряпкой болтался на хвосте прошивающего черное небо звездолета. Минут, наверное, семь-восемь.
«Я улетел!» — сказал Одиссей сам себе мысленно и действительно почувствовал какую-то непривычную пустоту в груди, словно там и впрямь что-то убыло.
Впрочем, это ощущение внезапно мелькнуло и прошло, исчезло. Однако оно потом еще много-много раз посещало Одиссея, оно, собственно говоря, образовывалось всякий раз, когда он задумывался о своем двойнике, с которым и встретиться-то не суждено никогда, а вот поди ж ты…
Одиссей, пробираясь асфальтовыми дорожками, которые давно не ремонтировались, спотыкаясь о корни огромных деревьев, все-таки скоро обогнул железный забор по дуге и выбрался на смотровую площадку космодрома, откуда совсем недавно, а будто бы давным-давно поднялся по трапу в звездоплан.
Праздник состоялся, никаких происшествий не произошло, нештатных ситуаций не возникло, и теперь Одиссей вновь мог присоединиться к своей компании — как ни в чем не бывало, словно и не с ним она только что попрощалась навсегда, а с кем-то другим, В общем, никто, как всегда, правил проведения мероприятия не нарушил, это и в голову никому не пришло. А по черной яме, откуда ушел вверх корабль, уже ползали дезактивационные машины, всасывали в себя радиоактивную пыль, сгребали зараженную почву, пропускали всю эту дрянь через себя и тут же высыпали обратно, закапывали, заравнивали воронку, стелили сверху новые железобетонные плиты. Через неделю с этого самого места должен был состояться очередной старт.
Домой с космодрома возвращались все вместе нестройной гурьбой, как когда-то в юности. Родители Одиссея ушли раньше, их ждали какие-то свои встречи и радости. Друзья больше не чувствовали себя благодарными Одиссею за то, что он их всех вместе собрал, они считали, что уже достаточно уделили ему внимания. Он был, как говорится, «провожен в космос по высшему разряду», так что ж еще?
И Одиссей со своей Пенелопой плелись сзади всех, на них никто не оглядывался. Притихшая Пенелопа прижималась к теплому боку мужа, а уже вовсю чувствовалась в воздухе ночная прохлада, и он сказал вполголоса слова, которые в описываемую эпоху совсем исчезли из употребления, как нецензурные. Он сказал: «Хорошая ты у меня, Пенелопушка, спокойно с тобой, я тебя люблю…» И сконфузился, хотя никто из посторонних, конечно, не мог его слышать.
Но жена, очевидно, тонко чувствовала состояние своего Дуси, она не засмеялась, не призвала его к порядку, не потребовала подбирать выражения. Она лишь ответила едва слышно: «И я…» И больше — ничего. А он облегченно вздохнул.
С тех пор прошло очень много лет. Кому было суждено отправиться в космос, те и отправились. Их проводили тоже по высшему разряду. Компания распалась с наступлением какого-то возраста компаньонов. Ушли в небытие родители Одиссея.
И вот померла Пенелопа. Она в последние годы своей жизни, умом, что ли, повредившись, каждый день выходила за порог дома, всматривалась в даль, словно ждала кого-то. А Одиссея это страшно бесило, он кричал на жену, даже как-то ударил, а уж слово «дура» она с некоторых пор слышала от него ежедневно, да еще и не по разу.
Бедняжка никак не пыталась оправдаться, никак не объясняла свое странное поведение, либо не умела объяснять, либо не хотела, полагая, может быть, своего постаревшего Одю недостаточно понятливым…
И думается, если бы он не слишком придирался к бывшей рыженькой, а в последние года совсем сивой Пенелопе, так она бы еще несколько лет пожила на белом светике. Однако, вся беда состояла, вероятно, в том, что и сам Одиссей с возрастом все чаще и чаще задумывался о судьбе своего героического и несчастного двойника, ждал чего-то, смеясь над своей стариковской придурью, но не имея возможности избавиться от нее при помощи особого волевого усилия.
А тут еще она. Она-то кого ждала, кого высматривала вдали?! Ей-то какого еще рожна надо было?
А ведь жили они всю жизнь, за исключением последних двух-трех лет, душа в душу. Правда, с детьми им не очень-то повезло, как впрочем и всему их поколению. Дело в том, что их поколение оказалось последним в своей эпохе, названной потом «эпохой расширенной нравственности». А потом как-то враз и для всех неожиданно наступила эпоха махрового пуританства. И ни один из футурологов не предсказал этого. И компьютеры промолчали почему-то, хотя уж они-то наверняка знали все.
И дети, девчонки-близнецы Юдифь и Машутка, когда подросли, стали откровенно презирать родителей. Особенно, почему-то, мать за юношескую распущенность и безнравственную молодость. Это за те дела, которые родители совершенно искренне считали просто физической культурой.
Дети не понимали, что нельзя судить старших по меркам нового времени, молодежь всегда узнает об этом тогда, когда перестает быть молодежью, но никак не раньше. Кто знает, может быть, именно это противоречие и двигает мировой прогресс.
Как же тяжело было Одиссею с Пенелопой, этим тишайшим и чистейшим, по меркам своего века, людям переживать столь несправедливое отношение детей, разрыв с ними!..
Впрочем, и другим было не легче» Может, из-за этого многострадальное поколение, на долю которого достался переходный период, в основном, так рано вымерло. Редко кто дотянул до семидесяти-восьмидесяти, большинство ушло в пятьдесят-шестьдесят. Хотя экологическая обстановка на планете была не в пример здоровей, чем в предыдущем веке. И приспособленность человека к тяжелым внешним условиям тогда уже сильно повысилась.
