- На суде, - проговорил он, - я сказал, что не придерживался пораженческой позиции, однако сам себе соврать уже не смогу. Да, о себе я думал, что не являюсь пораженцем, однако, когда с троцкистами обсуждали грядущие результаты войны с Германией и Японией, когда они говорили о территориальных уступках, я возражал, говоря лишь о сдаче экономических позиций, о концессиях, о возврате к капиталистической системе. Я ведь не возражал в принципе. Я не хлопнул дверью, не отказался от союза с ними только из-за того, что они толкали меня на предательство. Я знал о том, что они ведут шпионскую деятельность в пользу Германию, знал, что в генералитете зреет заговор с планами в случае войны с Германией открыть ей фронты. Однако я предпочел закрыть на это глаза. И это случилось не только потому, что нашему блоку нужны были могущественные союзники в виде троцкистов и военных, не потому, что мы, вернее, троцкисты, рассчитывали прийти к власти на иноземных штыках. Это произошло и потому, что, будучи за границей, я, как идиот, любовался на их аккуратно постриженные придорожные кустики, как идиот, восхищался их техникой, сопоставлял их шик и блеск с нашим бескультурьем и нищетой.
Гость вдруг устремил на меня пытливый поблескивающий взгляд с невероятно расширившимися зрачками.
- Ну, скажите! – с нажимом сказал он. – Разве по большому счету я не прав? Ну, казнят они сегодня меня… нас, всех пойманных заговорщиков, а дальше что? Придут германцы, и где все эти вышинские, ежовы, сталины, молотовы окажутся? Сейчас они разгромили нашу оппозицию, завтра разгромят их, и в чьих руках окажется страна? – В руках уцелевших германских шпионов, троцкистов?
Я оторопел. Меня будто обухом по голове ударило. Самое поразительное, что в этот момент под прессом его гипнотизирующего взгляда верилось, что так оно и будет, что придут германцы и разобьют нас!!! Непрекращающийся за окном лай собак будто выстучал вон из моей головы всю историю, и я смотрел на мир с позиции тридцатых годов того века. В эти мгновения я был жителем тридцатых годов, и грядущие сороковые пугали меня абсолютной неясностью.
Гость еще некоторое время посмотрел на меня и, упившись моим ошарашенным видом, едко усмехнулся.
- Сталин, конечно, по-своему делал великое дело, - продолжил мой гость после небольшой паузы, - когда разворачивал социалистическое строительство, но он не умел заглядывать вперед. Он – слушатель духовной семинарии в прошлом – вообще не обладал ни диалектическим, ни историческим мышлением. Он не был теоретиком, хотя и тужился писать теоретические труды. Мы должны были встать у власти! Мы! Нужно было привести к власти таких людей, которые могли бы договориться с Германией, в чем-то ей уступить и свести к минимуму наши неизбежные будущие потери. Да, для того, чтобы исключить потери экономического характера, нам придется пойти на серьезные политические жертвы. Да, нам придется вернуться к капиталистической системе! Именно это и было поставлено нами во главу угла. В данной исторической ситуации, в условиях нашей слабости всякий дальнозоркий политик неминуемо перешел бы на правую платформу. Именно – правую! Нам надо доделать то, что не успела доделать история перед октябрем семнадцатого года. Для более уверенного броска вперед, надо сделать шаг назад. Нам надо поднять на ноги и укрепить капитализм. Именно поэтому я обратил внимание на поднимающийся в деревне слой кулаков и зажиточных середняков. Я сказал им: "Обогащайтесь!"
- Да, но! – воскликнул я, с большим усилием сбрасывая с себя дурман его гипноза. – Что вы называете будущими неизбежными потерями? В войне!… – Жертвы населения?! – Простых людей, которые попадут под гнет германского фашизма?! И во имя чего?! – Во имя того, чтобы германцы передали вам – лидерам оппозиции – бразды правления своими новыми колониями?!
Мой гость будто запнулся. Он стоял перед своей арестантской кроватью, изумленно глядя на нее, будто первый раз увидел ее. С него вдруг слетела профессорская спесь. А я, наконец, пришел в себя.
- И для чего, - с трудом выговорил я, - вы вообще тогда затевали Октябрь?
Гость стоял неподвижно, как вкопанный. Он будто не слышал меня.
- Да! Так и происходило перерождение идей… - медленно и как-то опустошенно проговорил он. – Просто затмение какое-то… Под фразеологией псевдомарксизма – фактический отход от исторической задачи коммунизма. Сейчас, на ваших глазах, это затмение захватило меня на одну минуту, а тогда оно растянулось на годы… Мысль о людских жертвах, конечно, приходила в голову, но она не воспринималась столь трагично, как вы здесь ее подали. Ведь, Германия – цивилизованная держава, которая не опустится до азиатского варварства…
Его взгляд снова помрачнел.
- Но нет! Не возможность оказаться порабощенными подтачивала наше движение изнутри…
***
Из стенограммы.
Последнее слово Бухарина (продолжение).Я хочу коротко объяснить факты своей преступной деятельности и свое раскаяние в своих злодеяниях.
Я уже указывал при даче основных показаний на судебном следствии, что не голая логика борьбы погнала нас, контрреволюционных заговорщиков, в то зловонное подполье, которое в своей наготе раскрылось за время этого процесса. Эта голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением психологии, перерождением нас самих, перерождением людей. Исторические примеры таких перерождений известны. Стоит назвать имена Бриана, Муссолини и так далее. И у нас было перерождение, которое привело нас в лагерь, очень близкий по своим установкам, по своеобразию к кулацкому преторианскому фашизму. Так как этот процесс шел все время у нас очень быстро в условиях развивающейся классовой борьбы, то эта самая борьба, ее быстрота, ее наличность были тем ускорителем, тем катализатором процесса, который нашел свое выражение в ускорении процесса перерождения.
***
На некоторое время в комнате установилось тяжелое молчание. На его фоне отчетливо слышался долбящий душу ночной лай собак.
- Во имя чего? – повторил гость мой вопрос, обратив его в пространство.
Он снова замолчал. Взгляд его стал растерянным и каким-то инерционным.
- Тогда, в октябре семнадцатого мы просто боролись, - продолжил он, - за лучшую жизнь… мы выполняли миссию освободителей трудового народа.
- Во имя этого и боролись, - проговорил он после некоторого раздумья. Мышцы его лица напряглись, было заметно, что теперь мысли давались ему с трудом. – Во имя взлета страны, во имя тех гигантских успехов, которые стали возможны с приходом к власти большевиков.
