Ознакомительная версия.
Водяник говорил, что святость все-таки передается хуже, чем микробы.
А то мы бы все уже в метро с нимбами ходили.
Иван встал с койки, прошел к большому зеркалу с выщербленными краями, что стояло на столе. Оглядел себя. Синяк на груди действительно замечательный. И красная полоса на лбу тоже ничего. Иван повернул голову вправо, влево. Как раз для завтрашней церемонии.
Диалог за его спиной перешел в прямую схватку.
– Паша, к твоему сведению, – говорил Пашка язвительно, – с карбидками не целуется. Потому что у него – что?
– Что? – спрашивала Катя, злясь.
– Диод! Честный диггерский диод. А не какая-нибудь карбидка-потаскушка!
Катя замерла. Лицо бледное и чудовищно красивое. Медуза горгона, дубль два.
– Па-ша, – сказал Иван раздельно. – Выйди, пожалуйста.
– Я что…
– Выйди.
Когда Пашка вышел, Иван вернулся к койке. Не стесняясь наготы (перед Катей? смешно), быстро сбросил штаны, что надевал под химзу, натянул чистые. Сунул руки в рукава рубашки, начал застегивать пуговицы. Посмотрел на упрямый затылок Кати, опять загремевшей своими банками-склянками. Красивая шея. Закончив с пуговицами, Иван встал. От усталости в голове тонко звенело. Такой легкий оттенок поддатости, словно махнул грамм пятьдесят спирта.
– Готов? – спросила Катя, не оглядываясь.
– Да, – сказал Иван. Подошел к ней. – Не обижайся на Пашку.
– Не буду. Он прав. Я шлюха.
– Пашка дурак, – сказал Иван. – У него все – или черное, или белое.
– У меня тоже. Дала, не дала, так, что ли?!
Она повернулась к Ивану, вцепилась в край стола – даже пальцы побелели.
– Не так, – Иван поднял руку, дотронулся до Катиной щеки, провел вниз. Почувствовал, как она дрожит. – Ты хорошая. Пашка тоже хороший, только дурак.
– Почему я такая невезучая, а? – Она смотрела на него снизу вверх, словно действительно ждала, что Иван ответит.
Иван вздохнул: «Не умею я утешать».
– Брось, – сказал он. – Ну… хватит. Твоя судьба где-то рядом, Пенелопа. Я уверен.
Она хмыкнула сквозь слезы:
– Придурок ты, Одиссей. Бабья погибель. Это я сразу поняла, как только ты на станции появился.
К черту правила! Иван протянул руку, обнял Катю за талию, притянул к себе. Прижал крепко, чувствуя какую-то опустошающую нежность. Это все равно остается – сколько бы времени ни прошло.
– Все. Будет. Хорошо.
– Красивый ты, – сказала Катя развязно. – А Таня твоя молодец. Другие все суетились, а она себе королевой. Молодец. Так и надо. Вот ты и попался, она вдруг сбросила эту манеру. – Смотри. Будешь Таньке изменять – я тебе сама яйца отрежу. Вот этими самыми ножницами. Понял, Одиссей?
– Понял, – сказал Иван. Прижал ее и держал крепко, чувствуя, как уходит из Катиного тела дрожь. Ее груди уперлись ему в солнечное. Иван выдохнул. Женщины. Голова слегка кружилась – от усталости, наверно. Красный свет казался чересчур резким.
«Все, пора на боковую. Только…»
– Знаешь, зачем я ходил… – начал Иван.
Тут в палатку вошел Пашка. Не глядя на них, угрюмо прошествовал к столу, поднял бочонок с пивом, буркнул: «Звиняйте, забыл». И вышел в дверь мимо остолбеневших бывших любовников.
– Ну, пи…ц, – сказал Иван, глядя вслед исчезнувшему за порогом другу.
Катя посмотрела на него, на его растерянное лицо и вдруг начала хохотать.
Иван вышел из медчасти, забрав только сумку и автомат. Все остальное снаряжение осталось там – для санобработки. Иван поморщился. От сумки ощутимо воняло жженой резиной. Сейчас бы раздобыть воды, умыться, почистить автомат и спать. Впрочем, лучше бы сразу спать. В глазах резь, словно от пригоршни песка. Тяжесть в голове стала чугунной и звенящей, как крышка канализационного люка.
Впрочем, еще одно дело.
– Пашка! – начал Иван и осекся. Рядом с палаткой уже никого не было. Обиделся, наверное.
– … в некотором роде это ответ на знаменитое высказывание Достоевского: широк русский человек, широк! Я бы сузил.
Иван остановился, услышав знакомый голос.
Выглянул из-за угла палатки. Возле искусственной елки, увешанной самодельными игрушками и даже парой настоящих стеклянных шаров, сидела компания полуночников. Дежурную гирлянду на елке не выключали – цветные диоды энергии жрали минимум, а света для ночной смены вполне хватало. И посидеть, покурить и почитать. И даже перекусить, если придется.
– Вот что получается. Мы сузили свой мир, – говорил пожилой грузный человек с черной растрепанной бородой. – До этого жалкого метро, до живых – пока еще! – станций. А ведь это конец, дорогие мои. На поверхности нам жизни нет и, боюсь, больше не будет. Так называемые «диггеры» – самая у нас опасная профессия после…
– После электрика, – подсказали из темноты.
– Совершенно верно, – сказал Водяник. – После электрика.
У профессора бессонница, поэтому Иван не удивился, застав его здесь, у елки было что-то вроде клуба, куда приходили все, кому не спалось. Бывает такое – подопрет человека. И надо бы спать, а душа неспокойна. Один выпивает тайком, другой ходит к елке, песни орет и байки слушает. Впрочем, пообщаться с Водяником в любом случае стоило. Ходила шутка, что, столкнувшись с профессором по пути в туалет, можно ненароком получить среднее техническое образование.
А еще ходила шутка, что анекдот, рассказанный Водяником, вполне тянет на небольшую атомную войну. По разрушительным и необратимым последствиям.
Профессор не умел рассказывать анекдоты, хотя почему-то очень любил это делать.
– Расскажите про Саддама, Григорий Михайлович! – попросил кто-то, Иван не рассмотрел кто. Про Саддама Великого Иван слышал. Впрочем, про него все слышали.
В самом начале, когда все случилось и гермозатворы закрылись, люди впали в оцепенение. Как кролики в лучах фар. А потом кролики начали умирать – выяснилось, что отпереть гермозатворы нельзя, автоматика выставлена на определенный срок. Тридцать дней. То есть Большой П все-таки настал.
Радиации на поверхности столько, что можно жарить курицу-гриль, прогуливаясь с ней под мышкой.
Вот тут людей и накрыло.
Дядя Евпат рассказывал, что прямо у них на глазах один большой начальник – он сидел в плаще и шляпе, держа в руках портфель – дорогой, из коричневой кожи, – этот большой начальник сидел-сидел молча, а потом достал из портфеля пистолет, сунул в рот и нажал спуск. Кровь, мозги – в разные стороны. А люди вокруг сидят плотно, народу много набилось, не сдвинуться. Всех вокруг забрызгало.
– И люди как начнут смеяться, – рассказывал дядя Евпат. – Я такого жуткого смеха в жизни не слышал. Представь, сидит мужик без половины башки, даже упасть ему некуда, а они ржут. Истерика, что ты хочешь. Вот такая комедия положений…
– Самое странное, – рассказывал Евпат дальше. – Я много смертей повидал, но эту запомнил почему-то. Помню, он спокойный был. Не нервничал, не дергался, только на часы смотрел. Как автомат. Посмотрит сначала на часы, потом туда, где дверь «гермы», – и дальше сидит. Я вот все думаю – чего он ждал-то?
Что это окажется учебная тревога?
– Если так, он был не единственный, – сказал Евпат. – Я тоже надеялся, что это учебная тревога.
Когда прошли тридцать дней, началась депрессия и паника. Все степени, что бывают, когда пациенту объявляют смертельный диагноз, и начинается по списку: сначала отрицание, затем поиск выхода, раздражение, гнев, дальше слезы и принятие неизбежного конца. Вручную открыли аварийный выход, отправили наверх двух добровольцев. Они не вернулись. Отправили пятерых. Один вернулся и доложил: наверху ад. Счетчики зашкаливают. И помер – лучевая. Поднесли к телу дозиметр – тот орет как резаный. И тогда началась стадия гнева, раздражения и слез.
Хаос начался.
– …хаос начался. И в этот момент на сцене появляется Саддам, – сказал Водяник. – Великим его потом прозвали, а до Катастрофы он был то ли сантехником, то ли прорабом на стройке… гонял таджиков, м-да… то ли вообще отставным армейским капитаном – история о том умалчивает. Несомненно другое: бывший капитан взял в свои руки метро – и крепко взял, не шелохнешься Когда он приказал вновь закрыть затворы, приказ был выполнен…
Ба-даммм. Ноги подогнулись.
Иван вдруг понял, что если не пойдет к себе, то заснет прямо здесь, на голом полу.
– В «Монополию» играть будешь? – услышал Иван за тканевой стеной палатки громкий шепот. – Чур, я выбираю!
– Тихо вы, придурки. Фонарь у кого?
В большой палатке для подростков, где они ночевали все вместе, ночь явно тоже была нескучная. Им вроде положено без задних ног? Иван покачал головой. Самый здоровый и крепкий сон у меня был как раз в этом возрасте. А еще я мог двое-трое суток подряд не спать. И быть в отличной форме.
Попробуй сейчас такое. Вот, ночь только на ногах, а голова уже чугунная. Вырубает на ходу.
Иван пошел было к южному торцу станции, но вдруг услышал:
– Стоять! Пароль!
Мгновенная оторопь. Иван резко повернулся, приседая. Схватился за автомат…
Ознакомительная версия.
