Потом, кажись, купаться пошли. В нашей луже только спьяну и можно. Гады, надо же в таком положении женщину бросить... Е-мае, голоса. Приближаются. Деток двое, мальчик и девочка. И мужик, папаша, верно, ихний. Может, не заметят? Все ближе... А, пропадай все пропадом, сесть, подтянуть колени к груди, руки тоже прижать, сказать шпингалетам что-нибудь, чтобы в кусты не лезли... Ноги еле гнутся, голова кружится... Глаза надо открыть. Раз, два, три... Метрах в полутора две пары круглых от изумления детских глаз. Голосишки такие звонкие... - Папа, папа, мы тут русалку нашли...
Ранняя версия рассказа публиковалась в альманахе "Измерение F". В переработанном варианте подчеркивается двусмысленность роли героя.
В бело-розовом, бело-голубом морозном тумане теряется широкий проспект. Вровень с моим седьмым этажом плывут каменные шары, шпили. На подоконнике в коробке из под ботинок мерцает золото. Это мой приработок - на основной работе я получаю 14.000 "брутто". А золото... еще прошлом году я завербовался на полставки в третье управление девятого круга. В коробке мое жалование за январь. Монеты не просто золотые. Конечно, при желании их можно сбыть как обычный аурум, обменять на рубли по рыночному курсу. Но это глупо. Можно - по тому же примерно курсу - накупить всего, что в наших грустных краях приобретается за деньги, с доставкой прямо сюда, в нелепую, как крошечная черепная коробка на могучих плечах микроцефала, однокомнатную квартиру, притулившуюся под крышей толстостенного сталинского дома. Можно - достать наркотиков. Однако на мое золото приобретается и то, чего не даст никакой наркотик. Летний полдень, медовое дыхание луга, блеск прозрачной реки под песчаным обрывом. Поездка на велосипедах с влюбленной девушкой. Разговор со стариком, не боящимся смерти. И это не сон, не иллюзия, которая исчезнет, оставив трудное похмелье. Это проходит и остается, как лучшая часть твоей собственной жизни. Уж не знаю, из чего (из кого?) добывают в Аду такое особенное золото. ... Сунув в карман горсть золотых, я надеваю куртку, закручиваю горло шарфом и спускаюсь в город. Беру такси, еду в аэропорт. Потратив одну монету, приобретаю билет в Крым. В Симферополе валит снег, однако в воздухе чувствуется целебное дыхание юга - и я наконец могу вздохнуть полной грудью. Таксист не хочет на ночь глядя ехать к побережью - я превращаю следующую монету в толстую пачку денег, показываю, и он кивает. Бояться мне нечего - в случае нужды, мои волшебные монеты обеспечат мне любую защиту, которая потребуется. Мое появление в Ялте неожиданно, но мне рады. Пятиэтажка, где живет Лара, довольно высоко над морем. Из окна, забрызганного дождем, видны цепочки огней, ожерелье набережной, теплоход, светящейся гнилушкой повисший среди зыбкой бархатной тьмы. Еще монета уходит у меня на организацию приличного ужина. Из Лариных глаз, из глаз ее двенадцатилетнего сына, уходит постепенно выражение загнанности. Я разглядываю новые акварели, те, что Миша нарисовал за последние полгода. Затем скульптурки Лары, слишком застенчивые, чтобы представлять рыночную ценность. Завтра Миша пойдет в школу, Лара отправится преподавать в училище... Но разве каждая минута, исполненная радости, сама себе не оправдание? Утром я провожаю Лару до работы. Моросит дождь, чирикают воробьи в кладбищенской хвое кипарисов. Пяток монет я оставляю Ларе - радости не должно быть слишком много. Снова такси, снова Симферополь. Одна монета - безногому в тельняшке. Время до отлета - в кафе аэровокзала. В углу о чем-то спорит компания татар. Удивительна отточенность их быстрых жестов. Буфетчица скучает за прилавком. Беру чай с лимоном. Разумеется, я могу иначе, но... я часть народа, как и все. Или нет? Выходя, я бросаю горсть монет в пасмурный зал. Они и не заметят, как у каждого окажется по монете. И хоть на двадцать минут развернется изуродованная жизнь душа. Работа в третьем управлении у меня чисто техническая. В своем институте я работаю патентоведом. И для Преисподней я составляю обзоры поступающих к нам в отдел заявок. Изготовить в Аду могут все, а вот с самостоятельным творчеством у них туго. Любопытно, однако, за это ли только мне платят? Или я заодно торгую всем своим будущим? Никаких контрактов я не подписывал, мне сказали, что для оформления на полставки это не нужно...
Они стояли неплотно - даже редко, метра полтора дистанции. Я различал в бинокль злые набрякшие лица, затертые куртки, плащи. Торсы, наполовину скрытые гранитом набережной, производили странное впечатление - будто кто-то выставил в ряд гигантские шахматные фигуры. Не двигались. До девяти оставались минуты. С первым ударом часов медленно отворились ворота. Торсы разом качнулись вперед. В просвете набережной замелькали тяжелые мохнатые крупы - рыжие, вороные, белые, взмахивающие на ходу конскими хвостами. Очередь, состоявшую из кентавров, я видел впервые.
Рассказ публиковался в журнале "501"
К полуночи стена комнаты исчезает. Это знают двое: ребенок и пес. Мальчик слишком мал, чтобы по привычке, выработанной тысячами повторений, подобно спящим в соседней комнате родителям, полагаться на твердость и непроницаемость стен, чтобы верить, будто мебель лишена собственной жизни и стоит неподвижно, когда от нее отворачиваешься, а лунный свет не способен, словно самая крепкая кислота, растворять брошенные в нее предметы. Что касается пса... Животные вообще меньше нашего подвержены самообману. Он - порождение мысли, не чувств. Кроме того, пес так стар, что и бодрствуя, наполовину погружен в царство теней. На месте исчезнувшей стены уходит вдаль пепельная равнина с пучками кустов, немного напоминающими дневной узор обоев. Мягкие, как размывы туши (так мама иногда рисует) сгущения сумерек отмечают ложбины, неровности почвы. Глаза ребенка широко открыты. Или все это ему снится? Равнина живет, дышит. Покачиваются, - то расширяются, то съеживаются, темные пятна. Так должны выглядеть ночью шкуры хищных зверей, которых ребенок видел на картинках. Пес спит. Он лежит, положив лобастую голову, сомкнув веки. Но подрагивают ноздри, откликаясь на запах влажной хвои, можжевеловых ягод. Поворачиваются чуткие уши. Ему незачем открывать глаза - он и так прекрасно ориентируется в пространстве сна. Или подлинной реальности? Где философы, всегда готовые порассуждать об этом ... и просто взрослые люди, которые успокоили бы ребенка? Старик-пес, подобно малышу, знает: в этот час обычно появляются ОНИ. Приближаются украдкой по сырым оврагам, хоронятся в кустарнике... Шерсть на загривке пса становится дыбом. В глотке перекатывается угрожающее ворчание. ОНИ все ближе. Тут, в пространстве сна, пес огромен. Он встает рядом с
