Ознакомительная версия.
Спокойнее, нельзя поддаваться на провокации!
Старейшина в президиуме подтвердил:
– Да, с этим разобрались. Материалы подаются в суд.
– Как разобрались! – закричал я сиплым голосом. – Еще не начинали.
Старейшина, не обратив внимания, забыл свой загадочный тон и с неподдельным интересом спросил:
– Как вам взбрело в голову, что познающий себя может изменить мир?
Атаман с усилием повернул неподвижную шею.
– Демонское вселение может украсть наши умове.
Я не удостоил их ответом. Эдик, смотревший с величайшим удивлением, вмешался:
– Это выход из сна разума в поэзию. А движет миром – поэзия!
В зале грохнул смех, некоторые депутаты даже вытирали слезы. Мы ухнули в чудовищную темную бездну предустановленного порядка, лишенного каких-либо сантиментов. Мы казались им болтливыми детьми.
Старейшина уперся в меня сверлящим взглядом.
– В своих беседах со слухачами вы изображаете нашу родину бездомной.
Я тоже дико засмеялся. Наверно, это донос какого-то постороннего слухача Академии.
– Кто это сказал? Я говорил о бегстве из бездомности – древнем инстинкте человека. Разве у вас есть этот инстинкт?
В зале одобрительно зашевелились.
– Е говорит истину! Не в нас бабьих слюней.
Сверлящий взгляд старейшины превратился в точки, горящие на разноцветном свету из окон.
– Зачем вы заменили установленное обучение школяров на диспуты еретиков?
– Очилы! – взревел Атаман. – Организована секта, там групповые оргии! Свальный грех!
Из задних дверей появился опоздавший шаньюй Теодорих. Все встали, он прошел в кресло, стоящее отдельно от президиума, и как-то не торжественно сел. Он был обязан присутствовать при рассмотрениях важных политических дел, но было видно его нежелание.
Продолжал учтивый представитель комиссии по контролю.
– Мы выяснили, что воспитанники так называемой Академии Ильдики умственно остались детьми, отстали в развитии. Не учат нужным специальностям. Их бросают в свет беспомощными щенками. В школярах воспитывают бандитов, способных на все.
Наверно, я стал законченным педагогом.
– Скажите, это ваши мысли? У атамана-то мыслей нет.
– Не отвлекайтесь, – бросил старейшина.
– Влияет ли на парламент ваш способ мышления, ответьте?
– Конечно.
– Разве не мысли, в том числе ваши, меняют историю?
– Да, но мы следуем наработанному веками преданию. И нам легко верить в него.
– Вот-вот. Мы против такого предания.
– Это лень мысли! – бунтовал Эдик. – Сон разума!
– Смерть еретикам! – крикнули в зале.
Старейшина встал. Секретарь подал ему проект резолюции.
– Парламент постановляет: отменить привилегии приватной Академии Ильдики и закрыть этот рассадник вольнодумства.
Лицо Теодориха было непроницаемо. Мы застыли. А чего я ждал?
В шуме послышался тонкий голосок Эдика, обращенный к шаньюю:
– Ты же знаешь, что мы хотим только блага стране! Не отменяй твой указ!
Это было нарушение этикета. Лицо Тео дрогнуло.
– Передайте по инстанции постановление парламента. Я рассмотрю.
Депутаты зашумели.
– Ваше величество, мы решили. Поставьте подпись!
Он встал, круто повернулся и вышел.
Огромные толпы народа шли к вечевой площади свободно, в необыкновенной легкости и естественности, как в природе, не опасаясь насилия. Вливались из боковых узких улиц шириной в «два копья». Здесь были поселенцы Свободной зоны, выделялись бордовыми беретами с пером наши ученики, и еще тысячи незнакомых нам людей. Многие несли плакаты с эмблемой летящего утеса, над которым кружились чайки.
Поджог никому не сделавшей зла Свободной зоны, закрытие Академии были той каплей, что оскорбили дремавшее достоинство в лучшей части гуннов. Чувство великой общей силы сбросило страхи и гибкость приспосабливания к произволу власти, усталость тела, обязанность вставать и идти зарабатывать копейки, чтобы не умереть с голоду. Спали все оковы запретов Общественного договора. Я вспомнил пронзительный документальный фильм: праздник победы после долгой и непомерной тяжести войны, ликующие толпы со слезами на глазах, исстрадавшиеся жены, прильнувшие к своим вернувшимся мужьям. Неужели снова блеснула надежда, весть о спасении?
Небо такое же безумно синее, как было когда я вышел из развалившейся от сотрясения вулкана тюрьмы.
Все во мне опрокинулось. Где мои тяжелые мысли о бесполезности нашего труда? Куда исчезла постоянная тревога, чувство бездарности навсегда? Это озарение, не похожее ни на одно из моих прежних одиноких озарений. Как я мог не верить? Гунн прекрасно понимает, где истина.
У меня в глазах, казалось, во всем существе стояли слезы. Дорогие, где вы были раньше? И что с вами будет? Это же открытый протест! Приходили на память опущенные головы и впалые ребристые животы повешенных на крестах вдоль дорог. Этой казни никто не отменял, несмотря на тенденцию к толерантности.
«Новые гунны» в кожаных касках и с плетками в руках стояли рядами по сторонам толпы и мирно улыбались проходящим сквозь их строй. Я предчувствовал: несмотря на их благосклонность, как только прикажут, мгновенно сменят улыбки на плетки.
Из боковой улицы выбежала какая-то агрессивная вольница, размахивая дубинками. Но ее быстро поглотила и разоружила толпа, понимая, что это провокаторы. Всколыхнувшиеся стражи порядка не успели начать свои действия. Власть, всегда по-хозяйски озабоченная, чтобы стадо не разбредалось, чувствовала себя бессильной разогнать его, и где-то затаилась.
Мы с Эдиком шли в братской толпе, встречались со всеми взглядами, словно родственники, наконец узнавшие, как тепло относились друг к другу, и все идеи гуманизма, добра, вся озлобленность перед чужим миром, и тоска по иному, – отменялись сами собой перед этими родственными взглядами.
– Я говорил! – торжествовал Эдик, глядя без очков ошалелыми подслеповатыми глазами. – Помнишь наш утес, на котором нам открылась манящая бездна?
– Только чайки парят над утесами, только ветер, лишь ветер поет, – пропел я.
– Наше дело живет в гуннах! Неужели тысячелетняя крепь, существование между ножами насилия падет, и станем жить иначе?
– А как же! – усмехался Савел, он присоединился к нам со своей громоздкой камерой. – Догонят, и еще дадут.
Вдоль улицы беспорядочные застройки теремов, хором и казарменных зданий выглядели помпезно и жалко, и хотелось вдохнуть в них это новое чувство достоинства и надежды.
Я понимал краткость этого чувства свободы. Но это не было иллюзией – значит, все могут ощутить, где истина. Многим западет в память это шествие, где всем хорошо.
Эдик воспринимал толпу как уже неразрушимое плато расположенности друг к другу, откуда взмывал в иллюзию совершившегося братства.
Ознакомительная версия.
