походка, потертый пиджак, замызганные брюки.
– Спасибо, – прошептал я. – Ты только представь. Шестидесятая годовщина нашего выпуска. Кто бы мог подумать, что мы протянем так долго, да, приятель?
Боб поднял глаза, сейчас он улыбался искренне.
– Спортсмены стареют медленно, – сказал он. – Я до сих пор каждую неделю играю в гольф и прохожу девять лунок. Как часы. Это спасает от старости.
Я кивнул.
– Это помогает, – прошептал я. – Ты не изменился ни на йоту.
Боб издал отрывистый лающий смешок:
– Ты прав. Ни на йоту.
Откинувшись назад, он медленно чуть-чуть повернул голову и перевел взгляд на дальнюю сторону университетского двора.
– Зато Принстон изменился, – продолжил Боб, – Помнишь, где раньше были футбольные поля? Где мы с тобой играли? Там теперь общежития. Общежития, в которых все живут вперемешку! Не просто мужские и женские комнаты под одной крышей. Нет, теперь студенты живут вперемешку. Это что-то! – Он хлопнул по колену и слегка поморщился.
Я снова кивнул.
– Проблемы с голосом? – спросил Боб.
– В каком-то роде, – прошептал я.
Боб вздохнул:
– У Джоан был инсульт, и она потеряла дар речи. А Тодд умер в прошлом году от рака гортани. У него стояла трахеостома. Чтобы что-то сказать, он затыкал дырку в шее.
Я тоже вздохнул и опустил глаза. Мы с Джоан жили вместе на втором курсе. Она всегда могла раскусить любую мою хитрость всего за минуту.
– Я работал, сколько мог. Ушел на пенсию только после шунтирования, – сказал Боб. На его лице вновь отразилась все та же гамма чувств: чувство вины, жалость и капелька злорадства. Когда я рассказывал ему, что Джоан от меня ушла, Боб выглядел абсолютно так же. За исключением зубных протезов и дрожащих рук.
– Сиделка с Джоан 24 часа в сутки. Государство оплачивает все. Не хотел бы я стареть в стране, где за медицину ты платишь из своего кармана.
Джоан переехала к нему неделей позже. Может быть именно поэтому я отправился за океан. Чтобы никогда больше не видеть таких выражений, ни на его лице, ни на ее.
Боб коснулся моего плеча, его пальцы дрожали как будто он скатывал невидимые сигареты. Внутри я боролся с желанием уйти как можно скорей.
– Я слышал, ты живешь в стране, где очень дорогое здравоохранение, – сказал он. Я кивнул энергичнее, чем ожидал.
Боб резко поднял голову.
Я поморщился и долей секунды позже потер шею. Боб наклонился еще ближе ко мне. Сияющие искусственные зубы контрастировали с приоткрытыми слюнявыми губами, выцветшими, когда-то карими, глазами и пожелтевшими склерами.
– Можешь вернуть себе гражданство, если хочешь, – сказал он, еле шевеля губами: – Мой внук – чертовски хороший юрист по иммиграционным вопросам.
Я пожал плечами.
– Подумай об этом, – сказал Боб.
– Подумаю, – ответил я, – Но сейчас мне надо идти. Не хотелось бы опоздать на рейс.
– Останься у меня, – сказал Боб быстро, – У нас есть комнаты для гостей. А завтра сможем сходить к Джоане.
Я сосчитал до пяти и задержал дыхание: старый актерский прием.
– Нет, – ответил я.
Отказ прозвучал, так как мне хотелось: с тоской. С неохотой. С сожалением.
Боб пожал руку и похромал прочь со всей возможной скоростью.
Я промчался через терминал на полной скорости, чтобы не опоздать на посадку. Люди глазели. Морщины ужасно чесались, и мне пришлось забежать в туалет, смыть старческий грим. Служащий ТранСек рассматривал меня, подозрительно прищурившись.
Я позвонил на Ферму прямо из самолета, пока мы дожидались взлета. Ответила Гульнара.
– Ну здравствуй, чужестранец, – промурлыкала она. – У нас свидание?
– Конечно же, – ответил я. – Когда ты можешь принять меня?
– Вы хотите по-минимуму, – спросила она: – или чтобы все было в полном абажуре?
– Ажуре, – поправил я. По-английски Гульнара говорила превосходно, но со сленгом случались затыки. – Я хочу, чтобы все было в ажуре. Уже давненько не проходил полный курс.
– Так, сейчас посмотрю, – повисла пауза, а я слышал, как она стучит по клавиатуре. – Со среды никого нет. Нормально?
– Конечно же, – ответил я. – До начала тренировок целых две недели.
И снова перестук клавиш.
– Превосходно. Полное омоложение, пятидневный курс, начало в среду. Заплатите прямо сейчас?
– Вперед. Прошло?
– С вашим кредитным рейтингом? – спросила она. – Конечно же, платеж прошел.
Пауза.
– Я так рада, что вы не ушли на пенсию. Как вы играете! Это никогда не устареет. Как будто вы играете не просто в футбол, а одновременно еще в покер и шахматы. Терять это – никакого смысла.
– Дорогуша, – сказал я, – Я не могу позволить себе уйти на пенсию.
Ее ответ потонул в реве турбин. Я прекратил звонок, откинулся и повернулся к иллюминатору. Самолет набирал высоту и сделал круг над центральным Джерси перед тем, как повернуть к Атлантике. Где-то внизу остался потертый замусоренный Принстон, изнывающий от жары, и Боб, ковыляющий с тросточкой к поезду, который унесет его обратно в дом престарелых.
Бедный, бедный Боб.
Перевод с английского: Илья Суханов
Алекс ШВАРЦМАН
ПАДЕНИЯ ИКАРА
Мой мир – пара фотографий в прозрачных акриловых рамках, стоящих на тумбочке у кровати.
С одной из них улыбается молодая женщина в оранжевом комбинезоне. На груди женщины бейдж с именем. Я не могу прочесть, что на нем написано, сколько бы ни прищуривалась. Но я уверенa, что она – это я.
Оставшаяся часть комнаты безлика и неинтересна, в точности как больничная еда. Я безуспешно пытаюсь разогнать туман в голове. Но плотный и тяжелый, как хмурое утро в Бостонской гавани, он по-прежнему висит там. Я изучаю дешевые принты с цветами на стенах и скудную утилитарную обстановку комнаты. Я тщательно исследую комнату, отыскивая какие-то подсказки, что-то, что помогло бы мне вспомнить, но глазу не за что зацепиться.
На другой фотографии женщина средних лет, заплетенные волосы, добрые глаза. Я сосредотачиваюсь на ее лице, пытаясь разогнать туман в голове, но нет, он непроницаем. Моя память покидает меня, безжалостно и бесповоротно, все, что я могу, это держаться за самое важное. Это моя дочь, Кейт.
– Кейт, Кейт, – повторяю и повторяю шепотом, пока туман снова не накрывает меня.
Я слышу, как Кейт разговаривает с медсестрой
