Ознакомительная версия.
И Ника перестает плакать, поднимает глаза, смотрит на Гошу и говорит:
— Тогда я сама, — а потом протягивает руку Марине, и та бережно, даже нежно кладет ей в ладонь серебристый пистолет.
Пока Федор и Ника пытаются наложить лубок на поломанную Гошину руку, Лева подходит к Марине. Она переоделась, кое-как вытерев лицо старой рубашкой, и теперь стоит, не зная, куда деть окровавленный комок.
— Давай сожжем, от греха подальше, — предлагает Лева.
На мгновение огонь окрашивается зеленым, выхлоп черного дыма взлетает к небу.
— Ты как? — спрашивает Лева.
— Я нормально, — отвечает Марина, но голос у нее дрожит, а лицо такое бледное, что Лева словно впервые видит — какие у Марины голубые глаза. Как проблеск неба среди облаков.
И вдруг Леве становится неважно — быстро ли он бежал, мог ли он спасти Зиночку, что за всю свою жизнь он сделал не так. Лева смотрит в голубые Маринины глаза и говорит:
— Ты ведь нас всех спасла, ты понимаешь?
Марина качает головой.
— Я очень напугалась, — говорит она.
Они заходят в ближайший барак, в первую же открытую дверь, в сумрак длинной полуразвалившейся избы. Марина садится на корточки, и даже в полутьме Лева видит, что ее трясет.
— Я очень напугалась, — повторяет она, — гораздо больше, чем там, в доме. Мы тогда были все вместе и я…
— Ты была главная, — говорит Лева.
— Ну да, главная, — усмехается Марина, — приказы раздавала, чтобы самой не бояться. Тоже мне — главная! Скажи еще — старшая! Помнишь, как я на Зиночку сегодня наорала?
Маринин голос снова дрожит.
— Я думаю, она тебя простила, — говорит Лева, а сам думает: «Не могу же я сказать: „Какая ты была при этом красивая!“ — хотя это и правда».
— Не знаю, — отвечает Марина, — вон Ника считает: она просто хотела уйти, не быть больше живой. Из-за ДэДэ. Подумать только. Представляешь: она любила ДэДэ, а мне жизнь спасла. Жизнь спасла, а я ее презирала. Знаешь, как стыдно!
Лева тоже опускается на корточки. В полутьме кажется: Маринины руки светятся каким-то матовым сиянием. Может, это потому, что она сейчас такая бледная?
— Ты знаешь, я сначала почти не испугалась, — вдруг говорит Марина, — ну, заорала, побежала, думаю еще — палка есть, буду отбиваться, до рюкзака добегу, пистолеты возьму… если бы эти двое из-за угла не выскочили — я бы успела, точно. Я же хорошо бегаю!
— Я — нет, — говорит Лева, — я вот не успел.
— Ты просто был далеко, — говорит Марина, — тут никто бы не успел, даже Гоша.
— Если бы Федор вернулся чуть раньше, ничего бы не случилось, — говорит Лева.
— Или если бы Гоша с Никой не полезли на вышку. Или если бы я осталась у костра. Или если бы бежала побыстрей.
— Ты бежала как могла, — говорит Лева, — главное — ты не испугалась.
— Это я сначала не испугалась, — говорит Марина, — а потом про Майка вспомнила.
— Почему — про Майка? — удивляется Лева.
— Ну да, ты же не знаешь. Он мне в доме, в последний раз, в любви признался. Когда мы стояли там… в темноте… никто нас не видел. Он меня вроде как обнял и потом поцеловал. Сказал, что я самая красивая и все такое.
Леве неприятно это слышать. Майк же мертвый, хороший мертвый, но все равно… как он мог поцеловать Марину? Как Марина могла с ним целоваться?
Целоваться с мертвым — это все равно что самой стать мертвой на время.
— А ты? — спрашивает он.
— А что я? — отвечает Марина. — Я никогда не целовалась раньше… с девочками в шутку в летнем лагере не считается, да? Ну… я тоже поцеловалась.
— И больше вы никогда не виделись?
— А как бы мы увиделись? Он мне знаешь, что сказал, когда прощался? Что мертвым нельзя любить живых — потому что у мертвых нет времени. Я вырасту, а он навсегда останется пятнадцатилетним.
— Ну да, в самом деле, — потеряно кивнул Лева, — я не подумал даже.
— И, знаешь, сегодня, когда я от этих бежала… я вдруг это все вспомнила. Подумала, что если не убегу — тоже останусь навсегда вот такой, как сейчас.
— Была бы с Майком почти одного возраста, — говорит Лева.
— И я вдруг поняла — я не хочу. Мертвой быть не хочу, даже если при этом с Майком встречаться — все равно не хочу. Я же ничего еще не успела. Ни школу закончить, ни мужа там, ни детей… И вот тут-то я и напугалась — как всё это поняла. И я подумала: если убегу — буду совсем по-другому жить.
— Это как? — спрашивает Лева, но тут распахивается дверь, на них падают Гоша и Ника, следом вбегает Федор и кричит:
— Баррикадируйте дверь, идиоты! Баррикадируйте дверь!
За спиной всхлипывает Ника, рядом бормочет Федор: «Эти еще откуда, на хрен, взялись? Что за хрень, вашу мать!» — а Лева смотрит в узкую щель между рассохшихся бревен и видит: они приближаются. Выходят из соседних бараков, поворачивают из-за углов, вязнут ногами в густом мху.
Они приближаются.
Их много, очень много — наверное, полсотни.
Маленькие девочки в трогательных, давно вышедших из моды детских платьях. В полуспущенных рваных гольфах. В атласных, протертых до дыр туфельках. С лентами в спутанных волосах.
Они сжимают в руках кукол, плюшевых медведей, одноухих зайцев — свои самые любимые игрушки.
Игрушки, которые не покинули своих хозяев даже после смерти.
Они приближаются. Ближе, ближе, ближе…
И вместе с ними приближается запах — душный, трупный, одуряющий запах. Леве хочется заткнуть нос, отвернуться, бежать — нет, нельзя. Нельзя бежать, некуда бежать — Ника здесь, Марина и Гоша, все они вместе, как тогда, в заброшенном доме.
Но теперь никакой Ард Алурин не появится, чтобы их спасти.
Марина тоже чувствует запах — и еле слышно говорит:
— Это фульчи.
— Фульчи, фульчи, мать их, — повторяет Федор, — откуда они-то взялись? Кто, чтоб ему, проворонил?
— Что мы будем делать? — спрашивает Марина. — У меня в рюкзаке еще коробка патронов, но рюкзак — он у костра остался, мы не добежим.
— Много патронов-то? — спрашивает Федор.
— На две обоймы, — отвечает Гоша.
— Всех не уложим, но хоть отпугнем, — говорит Федор, — а потом придумаем что-нибудь.
Охотник внимательно оглядывает ребят и подзывает к себе Леву.
— Эй, очкарик, из ружья стрелять умеешь?
— Умею, — говорит Лева, — я в тире пару раз стрелял.
— Дайте мне, — говорит Гоша, — я отлично стреляю, знаете, в самое яблочко попадаю!
— Куда тебе! — говорит Федор. — Как ты с рукой своей стрелять будешь?
В самом деле: Гошина правая рука плотно зажата между двух перебинтованных дощечек. Ни спуск нажать, ни даже прицелиться как следует.
Ознакомительная версия.
