поднять свою руку", - гнусно тенорил телек, и огромная страна от безжизненного брега одного океана до последнего дула нацеленных на другой океан пушек с мурашками по спине внимала, уверенная, что умнее и честнее этих слов не выдумает ни один волшебник...
Про себя-то я сразу знал, что не болен, а если и болен, то болезнь слишком моя, чтобы ею мог заниматься другой. Оказавшись за решетчатым окном клиники, сначала невольно, постепенно втягиваясь, я прикидывался больным, и смеялся только главврач, да и как ему не смеяться, кто же сыну его курсовую писал? Он все знал... Как ему не знать? Мы же с ним раньше... Эх, Царицыно, Крым ... Как близко до предательства там, где далеко до справедливости! Но не сейчас, не сегодня и не завтра, не в этой жизни, у каждого свой заработок, во всяком случае, Андрей не догадался, да ему и не до меня было, но он много разговаривал, и это спасало мой ущербный артистизм. Он "прибыл" раньше, и когда меня без сознания заволакивали в палату, держал дверь, чтобы вновь прибывшего не стукнуло по голове, но меня все равно задели о косяк, и Андрей просидел у моей кровати всю ночь, пока я не очнулся, пока не увидел его задумчивых глаз, долго соображая, что напротив человек, и он смотрит на меня. Я выборочно ловил образы, помню его слова сквозь сон памяти, хотя сомневаюсь, что было именно так сказано: "Неужели вы больны?" Наверное, в то утро Андрей был ближе всего к истине...
...Андрей сказал, как никто среди нас не говорит и не скажет, даже если не договорил, даже если ошибался. И как бы я или другой ни пытался повторить и продолжить, мы как будто не успели. Во всяком случае, этого уже мало. И как будто нарочно все мешает, не получается "заслужить любовь пространства", раз сникший пафос открыл дверь мелочному, пронизывающему, не дающему покоя холоду, и что-то другое скрывает занавес, но никак не третье действие несуществующего спектакля.
Утро. Никакого времени, хотя сплошное время, бессмысленное и пустое, мелкое и шуршащее, как и полагается, очищенный эксперимент. Я о городе говорю, но что о городе повторяться? Тут вся страна на ушах стояла. Всю ночь не выключал Митюха свой Телек, болел, как за "Зенит" не болеют. А что, собственно, - как это говорится? - произошло? Митюха только глаза вытаращил на мою наглую неосведомленность.
Да, мир пережил тяжелую и страшную ночь в России, день выборов в Соединенные Штаты Америки. Под утро выдохнули, не зря все-таки ввалили столько денег в эту кампанию, не зря каждый день громоздили новые и новые сугробы лжи, и уже сами поверили в небывалый циклон, уже срослись со своими языками и пустыми глазами, уже реальность танцует под дешевые китайские дудочки, то есть комеди-юмор главных каналов... Какой ярко-белый снег за окном! И не спрашивай у соседа, о чем он думает, - он "просто" думает, как когда-то с черно-белых фотографий мы "просто" ходили на демонстрации, кричали за славу одной партии, празднично одевались на выборы, где никого не выбирали, рассматривали других, слушали музыку и покупали вкусные бутерброды с колбаской. Настроил канал с легкой музыкой и ни о чем не думаешь, а если и думаешь, то просто так, без обязательств перед другими, перед собой, перед самими мыслями. А если тебя вдруг разозлят, обиженный, ты вскричишь на негодника: "Да ни о чем я не думаю!" И будешь прав, потому что ни о какой правоте и адекватности речи уже быть не может, поскольку есть так называемая свобода от компостирования и выноса мозгов. Не стоит никого ни о чем спрашивать, а если спросишь, то получишь простой и обоснованный ответ. У нас не хорошо? - Так где же лучше? В Англии, в Америке? Гуляй по миру, свободная попса, катись, мячик цинизма, ничто тебя не остановит.
Не мельтеши, мой друг, есть кому за тебя ветром разбрасываться. Как жаль, что высокое движение искусства, именуемое пафосом, стало грубо нарицательным. Никого не удивишь ненавистью к общим местам, к пространным рассуждениям. А ведь любая побочная партия всех сонат Бетховена ничто иное, как пространное рассуждение, и никто не сомневается, хотя сейчас, не будь имени, легко бы и по главным прошлись. Осторожно вкрапываться, как Питерский дождик, как несносная головная боль, между строчек, между смыслами, между личностями. Ни смыслов, ни личностей. Тотальный комплекс неполноценности на почве изношенной надоевшей себе обиды. И это все наше время, можно сказать, эпоха. "Думающего толкни". Но берегись, мой друг, опасность подстерегает именно там, где уверен и доволен собой, где кажешься себе единственным и неповторимым. Здесь ребро, то самое трансцендентальное противоречие, тонким лезвием пытающееся разделить и рассыпать. Остаться собой через боль одиночества, перипетии самоунижения и без всякого результата. Терпи, мой друг, время бросило на тебя последние силы, ему осталось совсем немного.
Одиночество. Ты царственно молчаливо. Торжественно и скорбно отступают силы, без сомнения сдают своего героя на боль и страх. Но мне уже поздно бояться. Я чувствую, как оно приближается, как ближе и ближе с каждым днем что-то необратимо последнее, и нет никакого оправдания мне, здесь сидящему, и думающему, и живущему. Потому что оправдание - не разрешение на спасение, не виза в вечное счастье, а присутствие, не мнимое, не во сне, а по-настоящему. Меня просто нет и не будет, если я чего-то не сделаю, не то чтобы совершенно моего, но к чему привлек мою судьбу промысел и запретил думать и говорить о помехах, потому что если дело действительно твое, то оно оттуда, из будущего, и ему ли не знать о всякого рода трудностях на твоем пути?
Искусство помогает, оно лечит и спасает от лишнего, искусство - отпуск в далекий край, где счастлив и не веришь, какая дыра еще сегодня утром сонно клокотала тебе вослед. Пьяный недобивший жену сосед, усталые дворники с угрозой третий год уволиться, потому что на каждого по три улицы, объевшийся людьми автобус, вмерзший в пробку...
Как надоел Митюха со своим телевизором! Уже несколько месяцев никто у него не собирается, кто помер, кто в Испании, кто проникся национальной идеей. Опелевед Паша - и тот последний раз еще перед Ильиным днем заскакивал, "только что из "обезьянника"", с плакатиком-де на Ордынке постоял. Прежде-то прогоняли - "иди отсюда!" - и все, а тут в автозак затащили, в отделении протокол переправляли, пока не вытянулись перед какой-то курточкой. Курточка долго смотрела на Пашу
