И в ту же ночь, когда я дополз домой из «Ворона», близняшки огорошили меня новостью. Они сидели на кровати в куче праздничных воздушных шаров и пили какао с солодом через ультрамодные трубочки.
– Сам, мы беременны.
– Поздравляю, девочки, – не растерялся я. Ясное дело, шутят. Услышали новости и решили попробовать. Но почему-то у меня закружилась голова. – И я – счастливый отец? – Я пытался говорить ровно, но во мне бурлило пиво и националистические страсти; голос дрогнул.
Близняшки пососали соломинки и торжественно посмотрели на меня.
– Да, – хором ответили они. – Ты.
– Мы разбогатеем! – добавила Бланш.
– Мне нужно минутку посидеть, – промолвил я. И провалился в черноту.
Не отрицаю: воспитывая из меня, мальчика, мужчину, Пастор Фелпс делал все, чтобы я пошел по его стопам. Если бы они с миссис Фелпс не растили меня как сына, одним Небесам известно, какую бы дорогу я избрал. Перестал бы когда-нибудь ползать на четвереньках? Научился бы говорить?
И все же выражение «сделал себя сам» приходило мне на ум все чаще и чаще по мере того, как мое пребывание в Ханчберге подходило к концу. Ибо разве не стал я за последние три года юношей, который в силу обстоятельств создавал из себя, что мог? Словно вельбот, на котором мы с Томми Болоттсом как-то обрезали швартовы, я плыл в свободном плавании. Я оставил капитана на берегу. И наконец (если вы простите меня за эту долгую морскую метафору), встал на ровный киль. Так я думал.
Но как быстро и внезапно может разразиться шторм, а судьба – измениться? В моем случае это произошло за несколько секунд.
Стояла зима 1864-го, и меня вот-вот должны были рукоположить. Церемония должна была стать коронным моментом моего двухлетнего пребывания в Ханчберге, и я решил побаловать себя и купил у маленького Джимми Коува себе в подарок связку из восьми зеленых бананов, которые славно дозревали теперь в моем шкафу. Я собирался съесть их один за другим после обряда посвящения, назначенного на следующее утро в одиннадцать под председательством Настоятеля и Епископа. Я с нетерпением ожидал обоих событий – хотя, стыдно признаться, меня настолько пленили бананы, что перспектива их отведать волновала меня даже более, чем вступление в сан пастора.
– Эй, Графиня! – утром крикнул мне Фартингейл через стол в трапезной.
Я поднял глаза и увидел его хищное лицо.
– У нас сегодня в твоих комнатах гулянка! – заявил он. И пояснил, что в Семинарии существует традиция: для студентов, готовых вот-вот вступить в лоно Церкви, устраивается «холостяцкая пирушка». Сердце мое упало – теперь я понял, почему и последнее время все перешептывались по коридорам. Миссис Фуни уехала с Тилли в Уэльс проведать родственников и вернется лишь через неделю; мои друзья-теологи явно об этом прознали. – Что, Пердунишка, рад, что выбрали твое жилище? – поинтересовался Фартингейл, ухмыляясь. – Большая честь для тебя, верно? Будешь себя хорошо вести – даже пригласим!
– Ну, что скажешь, Ой-хромой? – угрожающе спросил Гэнни, ставя возле Фартингейла свою тарелку с супом.
Я подставил вторую щеку.
– Эй, слушайте все! – заорал Поппл, забравшись на стол. – Пердунишка приглашает нас сегодня к себе на пирушку! Встречаемся в доме миссис Фуни в восемь часов ровно!
В восемь, как мне и угрожали, начали подходить незваные гости, и через полчаса две мои комнатушки уже кишели сокурсниками-теологами. Скоро комнаты были набиты до отказа; студенты с других кафедр пронюхали про пирушку и, не успел я и глазом моргнуть, как пять ботаников, геолог и несколько медиков, только что сдавших выпускные экзамены, решили тоже появиться – с целой свитой прихлебателей. Комнаты заволок едкий табачный дым, и мне стало дурно. Вскоре перед гуляками встал выбор: либо вечеринка лопнет, либо следует проникнуть в личные апартаменты миссис Фуни. Так как первое – не выход, гости избрали второе, и я со страхом наблюдал, как раскидывают по полу аккуратно расставленные вещи моей дорогой хозяйки и исследуют содержимое ящика с игрушками.
И вскоре кучка молодых людей уже играла с шариками, которые я подарил Тилли, и заглядывала под юбки ее фарфоровых кукол. Я пребывал в ужасе и время от времени, заикаясь, выражал недовольство – но тщетно.
– Развлекайся, Пердунишка! – глумился Фартингейл.
– Если, конечно, не предпочитаешь праздновать со своей шлюхой на Микл-стрит! – добавил Гэнни, отхлебывая ром из бутылки.
– Эй, посмотрите сюда! – закричал какой-то студент из спальни. И появился, неся трофей – связку моих заветных бананов, тех самых, что я берег, дабы отметить завтрашнее посвящение в сан.
– Бананы! – завопил Гэнни. – Я их как-то пробовал! Отличная штука! Делите на всех!
Я застонал; мне оставалось лишь наблюдать, как мои драгоценные фрукты вырывают из рук Гэнни под громкие, мощные крики восторга. Гуляки быстро приговорили бананы, и вскоре от моей связки ничего не осталось, кроме шкурок, разбросанных по полу миссис Фуни.
– Ура Пастору Пердунишке! – завопил с набитым ртом Хиггз и похлопал меня по спине. – Превосходные бананы! – Кусочек вылетел у него изо рта и приземлился ко мне на жилет, и меня переполнила меланхолия. – Выпей, сэр!
И тут парнишке лет двадцати с костлявыми коленками, порядком набравшемуся, пришла в голову блестящая идея – залезть на каминную полку, где хватало места для троих, и провозглашать с нее тосты в честь нас и скорого посвящения. Кое-какие украшения пришлось для этой цели снять, и я нервно наблюдал, как Фартингейл смел на пол мою ракушку, а Гэнни щупал ножик для рыбы, подарок матери Томми. Также убрали мою Библию, и яйцо ската, и «Мировую историю» Хэнкера, и «Ракообразных» Германа, а все мои сушеные тыквы бесцеремонно сдвинули в сторону. Я не отрывал взгляда от склянки; я не хотел привлекать к ней внимания, но беспокоился за ее сохранность. Я обеспокоенно смотрел, как Фартингейл не без помощи Гэнни откатил ее в дальний конец полки. Наверное, Фартингейл заметил мой взгляд, потому что емкость тут же привлекла всеобщий интерес.
– Что там, Фелпс? – спросил Фартингейл, подцепляя склянку.
Я промолчал, но сердце мое разверзлось в страхе.
– Тайна? – не унимался Фартингейл. Он с тысячи шагов различал малейший признак слабости.
– Да, расскажи нам, что ты в ней хранишь! – потребовал Поппл. – Это ром?
Это Поппл как-то обозвал меня – из-за моего искреннего уважения к Настоятелю (прости, читатель, что повторяю эти грубые слова) – «жополизом».
– Или маринованная селедка? – гадал Фартингейл. Он знал, что я из рыбацкой деревушки. От меня добивались отпета.
– Может быть, тост? – неуверенно предложил я, но Поппл уперся рогами – пусть я объясню, что в склянке. – Ничего особенного, – сказал я. – Мне оставил это отец. – Но Поппл продолжал яростно настаивать. Я подумал, как бы солгать, но неправда всегда давалась мне с трудом, ибо за нее мне с таким постоянством доставалось в детстве, поэтому в голову ничего не приходило.
