– Может быть, тост? – неуверенно предложил я, но Поппл уперся рогами – пусть я объясню, что в склянке. – Ничего особенного, – сказал я. – Мне оставил это отец. – Но Поппл продолжал яростно настаивать. Я подумал, как бы солгать, но неправда всегда давалась мне с трудом, ибо за нее мне с таким постоянством доставалось в детстве, поэтому в голову ничего не приходило.
– Ну? – настаивал Фартингейл. – Что это за ужасная тайна? Это съедобно?
– Нет! – в ужасе закричал я. Господи, не дай им съесть человеческую плоть!
– Животное, овощ или минерал? – спросил другой студент.
– Животное, – выдавил я. Мне хотелось одного: чтобы они перестали. И я выпалил: – Смею предполагать, что это пуповина, – я умолк, – которая некогда соединяла меня с матушкой.
На этих словах комната взорвалась какофонией смеха, издевок, колкостей, гиканья и свиста, и склянка вместе со смущенным и несчастным владельцем стала объектом веселья и насмешек.
– Тащите ее сюда! – крикнул Фартингейл, заводя всех. – Давайте исследуем ее поближе.
– Да, точно, – согласился Поппл. – Киннон у нас медик. Он может высказать свое мнение о здоровье этого занимательного предмета.
– Там не на что смотреть, – завопил я. – Не на что!
Почти что правда; жидкость в склянке из-за тепла от камина помутнела еще больше с того дня, как я привез ее из Тандер-Спита. Пуповина смотрелась неясным разводом.
Но Киннон, молодой студент-медик, непреклонно настаивал, что должен ее осмотреть, так как в последнее время весьма интересуется акушерством и гинекологией (тут он подмигнул однокурсникам), и вернет мне склянку, как только мельком глянет на интересующий его объект.
– Пожалуйста, умоляю, осторожно! – закричал я, когда мою склянку – вдруг ставшую для меня необычайно ценной – спустили с полки. Я наблюдал, как ее передают над головами Киннону, который стоял у дверей рядом со студентом, курившим трубку.
– Что-нибудь может загореться! – Я был близок к обмороку.
Я плюхнулся в кресло и молча начал молиться. Киннон, прищурившись, заглянул в склянку.
– Можно, я ее открою? – в конце концов, спросил он, борясь с крышкой.
– Да! – подбодрил его Фартингейл. – Давайте все посмотрим!
– Нет, прошу вас, не надо! – выпалил я во внезапном приступе необъяснимой паники. Мой позвоночник содрогнулся. – Это фамильная реликвия, – слабо добавил я.
На этом вся комната снова рассмеялась, а женщины презрительно завизжали. Одна из них завязала юбку высоко над талией, и два пьяных студента оттягивали резинки ее панталон. Я взлетел с кресла и как можно быстрее ринулся через толпу, чтобы вернуть склянку. Это зашло слишком далеко. Ощутив внезапный прилив воли и необычайной смелости, я постарался выхватить склянку, но Фартингейл уже забрал ее у студента-медика и теперь держал высоко над головой. Я видел, как со дна поднимается осадок, полностью скрывая белесый орган.
Фартингейл влез на стол.
– Ну что, открыть ее? – закричал он.
– Да!
Большинство гуляк, дошло до меня, уже набрались; женщина в панталонах сунула руку в брюки одному из студентов и теперь что-то там вертела. Студент постанывал.
– Нет! – горестно воскликнул я и, пошатываясь, прыгнул вперед за склянкой. Я умудрился было схватить ее одной рукой, но на чем-то поскользнулся – без сомнения, на кожуре банана – и ослабил захват. Фартингейл потянул склянку, и в хаосе мельтешения рук емкость полетела вниз.
И разбилась внезапно и пугающе у ног Киннона.
Ад кромешный!
От лужицы на полу поднимался ужасный едкий смрад, и комнату мгновенно охватила паника – все прикрывали руками лица, давясь вонью.
– Быстрее! Уходим! – завопил Поппл сквозь кашель. – Открывайте дверь, пока мы не задохнулись!
– Несите воду! – давясь, кричал Гэнни. – Залейте это!
Все шумно и беспорядочно ринулись к двери, спасаясь от испарений; кто-то еще поскальзывался на банановых шкурках. кто-то визжал, кашлял, кричал, все в слезах, у всех течет из носа. Глаза жгло от химии и слез, но я остался стоять – взирая на разбросанные по полу осколки стекла и мою пуповину. Я застонал.
Киннон, студент-медик, зажал нос и присел на корточки, чтобы ее разглядеть. Кашляя, мы на пару рассматривали предмет.
– Странная у вас была мать, мистер Фелпс, – проронил он. – Сыграть с сыном такую шутку.
– Шутку? – слабо переспросил я. – То есть, шутку? – Голова шла кругом.
– Ну что, приятель? – спросил Киннон. – Пойдем отсюда?
Но я не смог ответить. Киннон вытер рукавом рот и нос и снова закашлялся.
– Как это шутку? – в конце концов пробормотал я. Голос у меня звучал, как у миссис Фелпс на смертном одре. И вдруг я увидел ее черное легкое на белой простыне. Она думала, это ее душа. – Какую шутку?
Мы вместе посмотрели на предмет, от которого поднимались пары формальдегида. Киннон глянул на меня.
– Потому что это не пуповина, – наконец произнес он.
– А что тогда? – еле вымолвил я. Меня мутило, я задыхался от поднимавшегося смрада.
Впрочем, вопрос был излишним – любой мог сказать мне, что это.
Господи, помоги.
– Успокойся, – прокашлял Киннон. – Наверное, она просто пошутила.
Основание позвоночника содрогнулось от жуткого, безумного узнавания; я перегнулся через Киннона, и меня вырвало ему на колени.
Из пятнадцати студентов-теологов, которых должны были рукоположить на следующее утро, один так и не явился на церемонию. Потому что я сбежал.
На полу я увидел хвост.
Я прашу вас ПОНЯТЬ адно, Пастор Фелпс, – писала Акробатка, – Абстаятильства были асобеными.
Глава 24
Сомнительная беременность
Обстоятельства оказались беспрецедентными; даже уникальными. Вот вердикт мировой общественности. Британия как страна вступила в девятимесячный период безумия. Первый триместр выдался довольно шатким – многие браки распались под аккомпанемент взаимных обвинений.
– Война полов, – заявил Норман. И он был прав: ситуация серьезная. В том числе и потому…
Нет, постойте. Что-то я начал задом наперед.
В ночь, когда близняшки объявили о своей беременности – вместе с другими пятью миллионами женщин, – меня добили шок и алкоголь, и я отрубился, так и не переварив новость. На следующее утро это не понадобилось – страна срыгнула за меня: весь сыр-бор оказался несвоевременной апрельской шуткой. Или, как выразился Рон Харкурт, «три короба гормонального женского вранья».
За двадцать четыре часа с первой тревоги в Глазго стало ясно, что мы наблюдаем не резкий всплеск фертильности с эпицентром в этом городе, а волну массовой истерии, вызванной жадностью, порожденной, в свою очередь, пятью миллионами евро премии. Заикающийся психолог все же оказался прав. Ни одной настоящей беременности. Все – либо сознательные фальсификации, либо самообман. И это уже официально. Настолько, что премьер-министр повторил это трижды в Палате Общин:
