— Я считаю, дело даже не в том, была у них технология или нет. Они просто применили к теории эволюции обратную логику. На тех планетах, где действует теория эволюции, всегда существуют отношения хищник — жертва. Там даже человек — «конечное животное» — обязательно должен иметь инстинкт агрессии, из-за чего разрушается природа, начинаются войны и так далее. В данном случае всё наоборот — если удалось создать планету, где работает теория регрессии и отношения между видами и особями основаны исключительно на половом влечении, там мир и природа должны сохраняться. Вместо системы Танатоса, в которой господствует принцип «съешь сам или съедят тебя», должна быть создана экосистема Эроса, где все живые существа любят друг друга. Мамардасийцы, будучи пацифистами, похоже, были глубоко убеждены в этом. Размышляя о туманной природе дуализма, который в последние годы исповедовал Фрейд, я склоняюсь к мысли, что подобная эротическая экология больше заслуживает того, чтобы называться в нашем космосе традиционным, широко распространённым направлением.
— Не знаю, откуда они сюда прибыли, но у меня нет сомнений, что их родная планета — отнюдь не образец для подражания, — проговорил Могамигава, впадая в не совсем свойственную ему сентиментальность, — Вполне возможно, она очень напоминает нашу Землю.
У меня было такое же чувство. Мы посмотрели друг на друга и вместе рассмеялись.
— Ну что? Попробуем связаться с Ёхати? — предложил я после кофе и достал телеком, — А то он там забудет, зачем его послали.
— Запросто, — кивнул Могамигава.
— Э-э? Это я, — послышался в ответ жизнерадостный голос Ёхати.
В динамике телекоммуникатора фоном звучала живая пятитактная музыка.
— Похоже, ты уже на месте. Весело у вас там. Это что, танцы?
— Концертный зал прямо на улице. Сейчас балет показывают. Это что-то! Никогда такого не видел.
— Разгильдяй! — Могамигава вырвал у меня телеком и заорал: — Ты спросил у них, как предохраняться от беременности и как можно избавиться от плода?
— Спросил.
— Тогда давай возвращайся скорее!
— А нельзя мне ещё немножко посмотреть? Тут так круто!
— Нельзя! — рявкнул Могамигава. — Ты хочешь, чтобы мы, известные учёные, дожидались здесь сложа руки?! Это будет сильнейший удар по науке за всю её историю. Вряд ли ты возьмёшь на себя такую ответственность.
— Вас плохо слышно… Ладно, скоро буду, — обещал Ёхати и отключился.
Опять наступила ночь, потом стало светать, и появился Ёхати. Он обманул мои ожидания. Я думал, он вернётся выжатый как лимон, а получилось наоборот — он возник из реки, излучая бурную радость, и, мягко ступая, подошёл к нам. С его обнажённого тела стекали струйки воды. Даже глаза его смотрели по-другому.
— Видно, хорошо тебя принимали! — усмехнулся я. Ёхати с серьёзным видом тряхнул головой. Было понятно, что он ещё не отошёл от эйфории.
— Да так, ничего особенного. Но ведь не выгнали. Мы всё ломаем голову, как к ним попасть, а никаких барьеров там нет. Потом, дело было ночью. Иду я себе спокойно, ко мне подходят люди — мужчины и женщины. Много и все голые. О чём-то меня спрашивают. Только я рот открыл, а уже вижу, им всё понятно, что хочу сказать. Никаких проблем. Они стали составлять слова, что у меня в башке крутились, и по-нашему заговорили. Мне показалось, они сразу поняли, чего мне надо. Ну и хохоту было!
— И что? Рассказали, что нам нужно? Ёхати посмотрел на Могамигаву и кивнул:
— Не знаю, рассказали или нет, но один мужик вот что сказал: «Ага! Коли так, значит, тебе надо здесь полюбиться с нашими женщинами, потом вернуться и заняться той, которая беременная».
Могамигава в замешательстве обернулся ко мне:
— Что это значит?
— И что было потом? — Я придвинулся к Ёхати, слушая его с нарастающим интересом, — Пошло дело?
— Ещё как! — кивнул Ёхати с тем же серьёзным выражением, — Мужикам сразу стало неинтересно, и они разошлись. А бабы остались. Классные! Одна лучше другой! И все голые. Я уж больше терпеть не мог — так захотелось! Аж слюни потекли! Такой появился стояк! Тогда одна отвела меня в соседний парк, на травку. Ну мы с ней, понятное дело… Потом ещё одна и ещё… Сколько всего было? Думаю, двенадцать или тринадцать. Но о деле я не забывал! Всё время думал: «Надо всё запомнить, что мне скажут. Только бы не напутать». Я нескольким, четырём-пяти, одни и те же вопросы задавал. И вот что одна мне сказала. У них бывает, пенисные воробьи насилуют спящих женщин. То есть воробей подлетает и прямо головой туда… ну, вы понимаете. Вот такая птичка, э-э-э…
— И часто такое бывает?
— Говорят, часто. Поэтому больше чем у половины мамардасиек от этих воробьёв какой-то микроб…
— Инфекция?
— Точно. И мужики тоже заражаются. Ещё про вдовье чрево говорили… Этот микроб э-э… жрёт эти… ну как их там?
— Споры, наверное?
— Вот-вот! Жрёт споры, поэтому бабы не беременеют. Но даже если кто и залетит, избавиться очень просто. Стоит только с мужиком переспать.
— Необходимо больше узнать об этой инфекции, — заявил Могамигава, обращаясь к Ёхати, — Мне надо тебя обследовать. Ёхати потрепал обвисший от перенапряжения член.
— Валяйте. Обследуйте.
— Нет-нет. Так не пойдёт. Надо, чтобы ты помастурбировал. Мне нужно взять пробу.
— Что-то мне сейчас не хочется, — проворчал Ёхати, но тем не менее как-то умудрился выдавить на протянутое ему стёклышко несколько капель семени. Могамигава тут же припал к электронному микроскопу.
— Ну и что же было дальше? — поинтересовался я, подсаживаясь к Ёхати, — Рассказывай.
— Примерно в полдень все — старики и дети, не показывавшиеся до сих пор, парни и девушки — куда-то заторопились, люди шли со всех сторон. Я спросил у девчонки, с которой в это время занимался, что происходит. «Балет», — ответила она. Я пошёл вместе со всеми и оказался на открытой площадке. — Глаза у Ёхати вдруг заблестели, — Такого замечательного балета я никогда не видел. На сцене ничего — ни декораций, ни освещения. Только десятки танцующих мужчин и женщин. И все голые. Вроде танцуют, кружатся, а по ходу дела сношаются. Прижмутся друг к другу, и балерун вставляет балерине. По-настоящему! Вроде получается поддержка — схватили друг друга за руки, она — глаза к небу, он её крутит… Ух! Да разве расскажешь, какой это кайф! — Ёхати забарабанил ладонями по коленям, — Потом мужики выстраиваются в круг, а балерины становятся вокруг них. И опять начинаются танцы — сначала с одной, потом — с её соседкой…
— Ага! Партнёршами меняются.
— Мужик подходит сзади и высоко поднимает балерину. Она в воздухе широко расставляет руки и ноги, вся выгибается. И он снова ей засаживает. Потом берётся за другую, поднимает и ей тоже… передаёт следующему. И так по всему кругу. Я даже стал понимать музыку, которая раньше до меня не доходила. Она на меня так подействовала! Так! И я подумал: почему на Земле нельзя это устроить? Почему там никто не подумает о таком балете, почему не организует? Вот счастье-то! Никто не смотрел на меня как на грязного папика, не называл похабником, извращенцем. К тому же у них такое классное искусство. Вот я подумал: это и есть та самая любовь, дальше уж некуда… Лучше искусства и быть не может. Я даже заплакал — так меня разобрало, — На глазах у Ёхати показались слёзы, — На Земле это называется «трахаться» и считается чем-то постыдным, что нужно прятать от чужих глаз. Это неприличное, грязное, а то и преступное дело. Человека хватает полиция, люди смотрят на него как на прокажённого, если он просто нарисует или напишет что-нибудь про это. А уж на виду у людей… Тут и говорить не о чем. А здесь этим занимаются открыто, на улице, средь бела дня. Для человека это самое красивое и естественное занятие, поэтому получается настоящее искусство. Вот от чего я заплакал. Ведь если подумать, должно быть такое искусство. Это же само собой… Если его нет, что это за общество? Без искусства? Знаете, что я думал, смотря балет? Кто не понимает этой красоты — уже не человек. Если какой-нибудь землянин, глядя на этот балет, обзовёт его бесстыжим или неприличным, значит, он ни черта не смыслит ни в любви, ни в искусстве. Но на Земле почти все такие. От этого я заплакал ещё сильнее. У меня всё смешалось — горечь от того, что ко мне до сих пор относились как к неполноценному, жалость к людям на Земле, радость и волнение от того, что я увидел балет. Я прямо-таки завыл от этого всего, — По щекам Ёхати текли слёзы.
