Анатолий Ириновский - Жребий

Явился Рамон.

— Вы что там с ним на вокзале, самогон глушили, что ли? — спросил его Зуев.

— Какой самогон? — ответил слегка оторопевший Стас. — Выпили по паребока-лов пива.

— Значит, он с этим партизаном на дорогу расхилял бутылку, — сказал Зуев. Он говорил это так, словно Нетудыхин отсутствовал в кабинете. — Плохо человеку: сильно болит желудок. И есть хочется. Сходи купи ему что-нибудь перекусить.

Нетудыхина поразила осведомленность о Василии Акимовиче. Тимофей Сергее-вич заказал Рамону граммов триста колбасы, если будет, бутылку молока и пресную бул-ку.

— Не будет булки — половинку хлеба.

Когда Рамон ушел, Иван Иванович, глядя Нетудыхину в лицо, сказал:

— Желудок у тебя не болит, Тимофей Сергеевич. Обманываешь. Нехорошо.

— Зачем мне обманывать? — сказал Нетудыхин. — Болит. Я перед отпуском поч-ти месяц лежал с язвой желудка в больнице.

— Болит на второй день после выпивки. Я сам страдаю этим делом. Не понимаю, зачем ты волынишь? Все равно ведь придется раскалываться. Анекдоты ты травишь.

— Можно подумать, что вы их не травите, — сказал Нетудыхин.

— Травим, бывает. Особенно за рюмкой. Но не антисоветские.

— Так в определенном смысле всякий анекдот можно объявить антисоветским. Даже из постельной серии: их герои тоже советские граждане. Получается навет. По ана-логичному поводу Гоголь говорил, что в России вообще нельзя смеяться, так как каждый принимает смех на свой счет.

— Ну, Тимофей Сергеевич, Ленин — не каждый. Ленин — человек исключитель-ный. Помнишь, у Маяковского: "Мы говорим Ленин…"

— Не надо! — запротестовал Нетудыхин. — Это поэтическое видение лично Маяковского.

— Вот-вот, видишь, какой душок из тебя попер. А ты утверждаешь, что не расска-зываешь анекдоты.

— Я не люблю заезженных цитат. Процитируйте еще "Стихи о советском паспор-те".

— А чего — настоящие стихи. Высокогражданские. Если бы ты написал такие, я бы гордился знакомством с тобой. А у тебя они все какие-то мутные, как пивная брага.

— Ну, какие есть. У меня другое мировосприятие. Я далек от Маяковского, — от-вечал Нетудыхин.

— Да, это верно. Поэтому в твоих анекдотах Ленин и выглядит онанистом.

— Не знаю такого анекдота.

— Знаешь, Тимофей Сергеевич. И не раз рассказывал его. Ночь. Смольный. Со-вершается революция. С одной стороны коридора идет Ленин, с другой — Дзержинский. Уже почти разминулись. "Феликс Эдмундович! — окликает Дзержинского Ленин. — Вы на каторге онанизмом не занимались?" — "Ну, что вы, Владимир Ильич?" — "Напрасно, батенька! Увлекательнейшая, я вам скажу, вещь!" И разошлись… Это твой анекдот, Ти-мофей Сергеевич. За такой анекдот семи лет мало, катушку всю надо давать.

— А что вы находите в нем криминального?

— Как что? Это же самый грязный пасквиль, который только можно возвести на вождя.

— Если вы онанизм считаете величайшим грехом человека, то слава Богу, что это еще пока так. Но ведь мне думается, что анекдот можно трактовать и по-другому.

— Каким образом? — спросил Зуев.

— Как обладание юмором в самой критической ситуации. Происходит револю-ция, творится величайшее в мире событие — ну и что? Общество без юмора, подобно отдельному человеку, обречено на смерть. Развеселить сподвижника и товарища в столь серьезную минуту — это сверхзадача. Таков Ленин, гениальный и одновременно не те-ряющий чувство юмора в любой ситуации. Нельзя быть столь категоричным, как вы.

— Нет, ты послушай этого толкователя, — говорил Зуев, обращаясь к вернувше-муся Рамону. — Лукавство все это, Тимофей Сергеевич. Народ понимает анекдот напря-мую. Не будет он в нем выискивать какого-то там глубокого смысла. А напрямую — ле-жит глумление и кощунство над личностью вождя.

— Плохого вы мнения о народе. Раз он сам создает такие анекдоты, то, стало быть, и способен понимать их. Я могу вам рассказать аналогичный анекдот о Ленине.

— Давай, врежь, — сказал Зуев, довольный тем, что Нетудыхин наконец-то, ка-жется, раскачивается.

— Ленин и Горький на досуге.

— Ага.

— Оба погружены в чтение.

— Ага.

— Горький говорит: "Владимир Ильич, завтра воскресенье. Не съездить ли нам на рыбалку? Возьмем водочки, пару проституточек и махнем за город". — "Рыбалка — это прекрасно! — отвечает Ленин. — Водочка — это тоже хорошо, но в меру. А вот прости-тутку Троцкого — терпеть не могу. Увольте, батенька, от такого общества…"

Смеялись — Зуев раскатисто и добродушно, Рамон сдержано и плутовато.

— Ну, так это же совсем другой коленкор! — говорил Иван Иванович. — Здесь Ленин чист, как ангел.

— Э, нет, Иван Иванович! Согласно вашей логике, его можно здесь обвинить в педерастии или, по крайней мере, в супружеской неверности. На самом же деле — это пример абсолютно политизированного сознания. Есть такой феномен в психологии: каж-дый воспринимает мир в силу своей установки. У вас установка — отыскать во всем не-пременно криминал. Под этим углом вы и рассматриваете анекдот.

— Виляешь, Тимофей Сергеевич, виляешь. Умно, но виляешь. Ну да ладно, с анекдотами. К ним мы еще вернемся. Давай ешь да пойдем дальше. У нас с тобой много еще невыясненных вопросов, — сказал многозначительно Зуев. И Рамону: — Ты смотал-ся так быстро.

— Я в буфет наш сбегал, — отвечал Стас.

— А.

Нетудыхин достал из кармана рюкзака свой рыбацкий нож, прошел к письменно-му столу, на котором лежали вместе со сдачей продукты, и, усевшись самоправно за стол, стал разделывать колбасу.

Делал он все это преднамеренно неторопливо, пытаясь разгадать, о чем же у них с Зуевым пойдет речь дальше. Но в голове его роилось столько вопросов, что он толком ни на один из них не мог дать себе ответ.

Пока он расправлялся с колбасой, Рамон стоял к нему спиной, склонясь над сто-лом Зуева. Они о чем-то тихо меж собой перешептывались. Тимофея Сергеевича удивила беспечность их: у него в руках солидный нож, а они ведут себя так, как будто находятся в полной безопасности. Попади он в милицию, его в первую очередь бы обшмонали и занесли бы нож в протокол при описи изъятых вещей.

Рамон ушел. Нетудыхин допил молоко. Половину колбасы и часть булки он оста-вил на потом, не зная еще, как закончится его сегодняшний день. Затем он собрал остат-ки пищи со стола и вместе с ножом разместил их в рюкзаке.

По тому, как Тимофей Сергеевич аккуратно все уложил в рюкзак, Зуев заключил, что человек этот привык к порядку и ему, Зуеву, нелегко будет его расколоть. Люди с твердо установившимися привычками консервативны и с трудом поддаются нажиму.

— Ну что, легче стало? — спросил Зуев, когда Нетудыхин уселся против него.