желая тем не менее хоть как-то обосновать причину феноменального успеха этого, по его мнению, посредственного автора, Быков писал: «Сергей Довлатов – гений среднего вкуса, который не холоден и не горяч, а ровно настолько тепл, чтобы всем нравиться. Этот ангел Лаодикийской церкви образца восьмидесятых годов воплощает собою ту идеальную, совершенную в своем роде посредственность, жизнеописание которой никого не огорчит и всякого утешит. Люди любят, когда им жалуются остроумно и не слишком надрывно. Люди любят неудачников, у которых все более-менее в порядке».
Ах, вот оно что?! То бишь двадцать лет писать прозу и не публиковаться на родине, не иметь возможности честно и открыто самовыражаться, терпеть нищету и неустроенность, пить, занимаясь журналистской поденщиной, быть вынужденным эмигрировать, дабы избежать тюрьмы, жить в Америке, где снова, чтобы хоть как-то содержать семью, писать для газеты и радио вдали от основной массы своих потенциальных читателей и, наконец, умереть в сорок девять лет, едва только достигнув столь желанного признания, – все это «более-менее в порядке»? Оригинально!
Странно, что вы видите жалобы там, где он не жалуется, а честно делится сокровенным. Большая разница! Кстати, если вы заметили, он не оправдывался, не каялся в своих рассказах и повестях, он исповедовался. Исповедовался даже тогда, когда кое-что выдумывал и сочинял. Но вот этого вам, боюсь, как раз и не понять. Вы, как и Веллер, наблюдаете более-менее благополучную картину, на фоне которой вы бы спокойно могли добиться «степеней известных». И почти в такой же ситуации Веллер как раз и добился того, что его заметили, оценили… Просто они очень разные, даром что оба мастера т. н. малой формы прозы…
Нет, уважаемый Дмитрий Быков, никакого «порядка» я в жизни Довлатова не наблюдаю. Должно быть, вас ввели в заблуждение те легкость и веселость, с которыми написаны его книги. Умение развеселить, утешить, а порой и рассмешить читателя, когда у самого на душе тяжелейший груз из потерь, разочарований и обид, когда самому грустно, обидно и одиноко… Но как писал Есенин, «казаться улыбчивым и простым – самое высшее в мире искусство». (Хотя зачем я на Есенина-то ссылаюсь? Он ведь, по Быкову, уже к двадцать второму году пропил свой и без того небольшой талант.)
Да, он писал смешно. Это второй и, кстати, главный упрек Довлатову. Так уж у нас повелось. Все юмористическое несет печать второсортности. Так считали раньше, так считают и теперь. Наши многочисленные «недалекие» умы…
Вот когда мрак, темень, кровь, «стон и скрежет зубовный», да слог запутан в многопудовом текстобетоне, вот тогда – да! Русская литература! Да еще поучи нас жизни, да направь хотя бы и незнамо куда, а перед этим смешай нас с грязью, да ткни в грехи и глупости наши, мордой нас в дерьмо окуни, но потом дай надежду на то, что мы избранный народ и что каждый из нас, даже тот, кто подыхает в блевотине, послав собственное дитя на панель или предав погибели и позору любимую, звучит гордо! Вот! Где! Наша! Великая! Литература!
Великими гениями писатели сатирического и юмористического жанра стать не могут. Во всяком случае, в наших постсоветских державах. Мы, когда ржем, грустное и мудрое слышать не привыкли. Мы ржем на разрыв аорты! А когда плачем, то скорее ревем белугой, мы, когда в печали, то нам не до шуток. Вот такие мы цельные натуры! Никаких полутонов! И так во всем! И все! И в других видим цельный образ! Этот мачо, это чмо! Раз оступился, упал, нехер подыматься, а то сами опустим… Ползай, тварь, летать не будешь! Подлец – так подлец! Святой – так даже не пукни!
«Что я думаю сегодня о его творчестве? В сущности, думаю то же, что и в 80-е годы. Что писателю Довлатову не хватает градусов души. Что раствор его прозы не крепкий и не обжигающий. Самая сильная литература – трагическая». Это уже Эдуард Лимонов. Он тоже полагает, что сильная литература не может быть юмористической или сатирической.
Быков считает, что Лимонов более сильный писатель, чем Довлатов. Я Лимонова ценю не столь высоко. Он много и старательно пишет. Но я считаю, что он автор всего одной хорошей книги. Все остальное, по сугубо субъективному моему мнению, – эпатажное словоблудие с редкими проблесками одаренности. Быков полагает иначе. Безусловно, он имеет право высказывать свои мысли, но зачем же, яростно доказывая свою правоту и хваля одного, непременно «опускать» и очернять другого?
Если оставить в стороне сомнительные доказательства объективной «правоты», то мы остаемся наедине с тем, от чего на самом деле мы всегда отталкиваемся в оценке того или иного художника: это обыкновенное человеческое «нравится – не нравится», близко мне или чуждо, цепляет или нет, и только-то. Кто-то восхищается Толстым, а тот был убежден, что мастерством владеет как раз Тургенев, которого терпеть не мог Достоевский, которого, в свою очередь, презирал с профессиональной точки зрения Набоков, более-менее уважающий Чехова, который, как мы знаем, частенько критиковал несовершенство текстов Горького, о которых пусть порой и свысока, но все-таки благосклонно отзывался тот же Толстой, презиравший Шекспира, которого уважал Тургенев, которого любил Бунин, ненавидящий и презирающий Горького, а Горький любил Бабеля, и это было взаимно, хотя Бабель больше учился у Мопассана, а тот уважал и ценил Тургенева, которого не любил Толстой, хотя и понимал, что порой тот умеет писать лучше и Гоголя, и Достоевского, и его самого, хотя Набоков полагал Толстого мощнее всех их вместе взятых… Как это – откуда мне знать? Да, вспомните хотя бы красочное описание Аппеля того яркого фрагмента легендарной набоковской лекции? Я вам напомню: «Зал погрузился во тьму Набоков возвратился к эстраде, поднялся по ступенькам и подошел к выключателям. “На небосводе русской литературы, – объявил он, – это Пушкин!” Вспыхнула лампа в дальнем левом углу нашего планетария. “Это Гоголь!” Вспыхнула лампа посередине зала. “Это Чехов!” Вспыхнула лампа справа. Тогда Набоков снова спустился с эстрады, направился к центральному окну и отцепил штору, которая с громким стуком взлетела вверх: “Бам!” Как по волшебству в аудиторию ворвался широкий плотный луч ослепительного солнечного света. “А это Толстой!”» Все! Конец цитаты! Аплодисменты, плавно переходящие в овацию! (Довлатов, например, боготворил русскую литературу, но понимал, что американская литература честнее и чище, поскольку не претендует на то, чтобы заменить собою религию. Для американского автора читатель – равный собеседник, а русские писатели публику презирают, они хотят владеть и править умами и душами читателей всецело. Они хотят поучать, объяснять, вразумлять, обнадеживать… Учить, что хорошо, что плохо…Указывать, кто велик, а кто – так, только байки травить горазд!)
