Чусик пошел к жилому корпусу. Вошел внутрь. Сразу же вышел обратно, за ним шел виновник торжества. Подошли к назначенному месту. Рукой Чусик указал на прямоугольник. Сидорчук все понял, встал в него. На прибывшего сразу же посыпались вопросы:
— Как себя чувствуете?
— Хорошо, — особым красноречием журналистов Сидорчук поражать не стал.
— А как вам последнее время?
— Три недели провел как в большой одиночке.
— Расскажите о Ваших дальнейших планах.
— После освобождения вначале поеду в Новосибирск, там у меня родственники. Потом – в Верх-Инчерель. Город такой, небольшой, на Оби.
— Чем будете заниматься?
— Предложений много, но чем именно пока не решил, посмотрю на месте. И вопросы, вопросы… Неожиданно ударил колокол: «Дон-н-н!!!» Вот и пришел этот миг.
— Тихо!!! — оборвал всякий шум приказ капитана Чусовлянова.
В наступившей тишине начальник Социального изолятора номер четыре майор Ковалев громко и торжественно, выделяя каждое слово, продекларировал:
— Именем Союза советских социалистических республик объявляю гражданина Сидорчука Константина Денисовича свободным и равноправным.
Потом Михалыч сделал пару шагов, встал лицом к Сидорчуку, посмотрел ему в глаза. Понял, что этот момент настал, что тот сейчас уйдет, а это конец всему. Протянул ему руку, глуховато произнес:
— Поздравляю.
Сидорчук пожал ее. Михалыч же, в нарушении сценария, шагнул навстречу и обнял, как-то по отечески, бывшего, теперь, заключенного. Украдкой провел пальцем по глазам, прогоняя просящуюся на волю, слезу. Прошептал на ухо:
— Последыш ты наш. — Отстранившись, вернулся на свое место.
— Константин Денисович! — журналисты хотели, было, вернуться к вопросам, но тот поднятыми ладонями дал понять, что ответов не будет, что все кончено и он уходит. Навсегда.
Михалыч смотрел ему вслед и понимал, что сегодня, 30 апреля 2061 года освободился последний заключенный Советского союза. В связи с этим закрывается последняя тюрьма – изолятор СИ-4, упраздняется за ненадобностью целый род войск – Внутренние войска Советского союза. Но это не все, трудно перечесть все последствия, которые с этим связаны. Многие-многие вещи, сопровождавшие человечество тысячи лет стали теперь ненужными. Весь мир Земли, с Советским союзом во главе, вступил в новый этап своего развития.
nordsnisse
529: Предъявите ваши документы!
Один – тощий, коренастый и чернявый, другой – тощий, коренастый и светлый, постригся наверное после обеда, потому что сквозь белесый пух на голове сияет молочная кожа. С утра-то солнце жарило так, что его блондинистая маковка в пять минут заалела бы – ковать можно. А часов с двух тучи натянуло, вот поэтому и не обгорел. Наверное, сразу из парикмахерской они сюда и рванули. Все они стригутся перед самым вылетом. Массу, значит, сокращают.
— А клизму вы не делали? — спросил я, переводя взгляд с одного на другого. Чернявый (который получался у нас Гильямов Сергей Олегович) продолжал изучать некую точку, расположенную, примерно, сантиметрах в тридцати от его носа. А светлый (Заруба Вадим Петрович, стало быть) среагировал на мой вопрос недоумённым миганием.
— Не грубите, — разлепил наконец губы самое Вадим Петрович Заруба.
— Да это не я вам грублю, — как можно проникновеннее сказал я. — А вы мне. Так вы, ребята, грубите мне всем своим поведением, что я скоро на пенсию досрочно выйду, понимаете?
— Ничего мы вам не грубим, — уверенно возразил белобрысый.
Я повернулся к Нелыкину, без какого-либо интереса изучавшему на своём мониторе, судя по всему, житии задержанных.
— Вот как по-вашему, товарищ капитан – хорошо ли это: проникать на особо охраняемые территории?
— Никак нет, товарищ майор, не хорошо, — с готовностью отозвался Нелыкин. — Мне папа очень не рекомендовал такими вещами заниматься.
— Ваш папа, — предположил я, — наверняка был высокоморальным человеком!
— Увы, — вздохнул Нелыкин. — Папа мой, товарищ майор, был самой большой сволочью из тех, что мне в жизни попадались. Контрабандист он был, наводчик и под конец ещё наркотиками торговал габаритно. Всем своим несознательным образом жизни демонстрировал он мне пагубность преступного пути. Но на особо охраняемые территории он никогда не стремился попасть. Чего нет, того нет. Это, пожалуй, единственный грех, который невозможно инкриминировать его душе, в настоящее время и до Страшного Суда насаживаемой чертями на вилы.
Нелыкин ещё раз вздохнул и размашисто перекрестился, за неимением иконы, на портрет Дзержинского. Я же наставительно поднял палец:
— Вот! Даже такой закоренелый асоциал, как родитель нашего уважаемого Алексея Дмитриевича – и то избегал всякого рода охраняемых территорий. И уж конечно – стартовых площадок. Верную догадку я сейчас сделал, Алексей Дмитриевич?
— В самое яблочко, — кивнул Нелыкин. — В жизни его не видели рядом со стартовыми площадками.
Я встал из-за стола, обошел его, наклонился к сидящей напротив парочке и раздельно произнёс:
— Это наверное потому, что временами стартовую площадку пробивает разрядом до двухсот тысяч ампер. Как считаете?
И поскольку вопрос был риторический, я развернулся, чтобы сесть обратно, но Заруба (Вадим Петрович) упрямо пробасил мне в спину:
— Один к десяти тысячам. Я остановился у окна.
— Что-что?
— Вероятность нарушения электрической дисперсии на стартовой площадке составляет, по статистике, один случай на десять тысяч успешных взлётов.
— Да он ещё и эксперт, — крякнул Нелыкин. — Слушай, эксперт, а с чего ты взял, что вы с дружком – не юбилейные? Везунчики десятитысячные…
— А вы мне не тыкайте! — процедил паршивец. Нелыкин с шумом втянул ноздрями воздух, полную свою широченную грудь, но воспитательный процесс пора уже было заканчивать.
— Предъявите ваши документы, — сказал я, продолжая смотреть в окно.
От заката осталось часто перекрытое тучами оранжевое пятно, в центре которого угадывался некий одинокий, как бы даже беззащитный шарик. Степь же была совсем непроглядная – ни холмика не было уже видно, ни рытвины, ни хотя бы даже намёка на какую-нибудь солончаковую кляксу. Словно не степь была там, внизу, нет, не пахнущая полынью и дождём степь, да и не Земля вообще – а Чёрная дыра, в которую валилось маленькое, одинокое и беззащитное Солнце. Если бы это было так, подумал я, то это был бы самый последний закат. И если бы это был самый последний закат, то провёл я его, как ни крути, крайне бездарно.
— Нелыкин, — позвал я, не оборачиваясь. — Ты слышишь тихий шелест доставаемых из карманов паспортов?
