фузы? — насторожился Рики. — Ну, копы? За нами? У вас тоже на шум прилетают?
Я кивнула.
— У вас тоже принято убегать?
Я покачала головой:
— От них не убежать.
— О! — усмехнулся Рики. — Ты даже не представляешь, какие они мне поставили протезы!
В следующий миг он просто схватил меня в охапку и бросился вниз по улице. Я визжала — сначала от страха, а потом просто визжала и хохотала. Мелькали дома и переулки, мелькали над головой деревья парка, а потом мы оказались на набережной, и тут Рики остановился и поставил меня на землю. Никто за нами уже не гнался.
Мы подошли к перилам и стали смотреть в ночное море.
— Как тебе песня, бэби? — спросил Рики.
Я молчала, подбирая слова.
— Рики, это было… это было потрясающе. Но это страшно. В нашем мире это нельзя петь. Ты понимаешь, что оскорбил всех? Специально! Ты оскорбил инвалидов, людей разных рас, женщин, мужчин, все ориентации, вегетарианцев, стариков, защитников климата! Вообще всех! Кстати, деревозащитники — такого слова нет, у нас это называется эко-активизм.
— Да посрать, что они сделают? В суд подадут?
— Я же объясняла сто раз: суд — это про деньги. А оскорбления — это про запреты. Для этого не нужно суда, достаточно народной петиции, и тебя просто вычеркивают отовсюду. Это называется попасть на фан.
— На радость?
— На вентилятор. Достаточно один раз попасть в скандал, и тебя заканселят. А эко-активистов, между прочим, десять процентов, представляешь, если они все петицию подпишут?
— Что вы мне сделаете, я кусок пластика. Ну, отключите, да мне посрать.
Я вздохнула. Он продолжал:
— А в чем оскорбление, бэби? Я сказал правду, и повторю тебе то же самое без песни: у вас тут у каждого особые права, все гордые и оскорбленные, даже у деревьев права. И только у мертвых нет никаких прав! У мертвых и тех, кто не родился. Муравья обидеть нельзя. А мертвых можно без их согласия собирать, разбирать, продавать по кускам, запихивать в станки и мультиварки, и пусть ещё спасибо скажут, что хоть пылесосом дали пожить. Новые песни писать нельзя — оскорбляет тех, кто помнит старые. И старые петь можно, но не все, они тоже оскорбляют. Был жив — не оскорбляли, теперь оскорбляют. Ну да, вы молодцы, люди будущего, научились оживлять мумии. Трудно вам было наверно, но все-таки научились, окей. А дальше-то что? Что с ними делать, с мумиями, вы не придумали, топите печки, мы ваши дрова. Мертвые у вас должны сидеть на лужайке, непрерывно благодарить за спасение и по команде вспоминать прошлую жизнь. Оживите мисс Гувен! Она мечтала о таком рае! Но вы ж таких не оживляете, она вам на хрен не нужна, и вам посрать, о чем она мечтала. Я не прав, бэби?
— Не прав.
— Ну, камон! Назови хоть одно право, которое есть у мертвого.
Я задумалась.
— Ну… память?
— Память — право живых. Хотят — помнят, хотят — вычеркнут мертвого и забудут навсегда, живым никто не указ.
— Ну… А вот распоряжение DNR.
— Что за хрень?
— Do Not Resuscitate — право тебя не реанимировать, если вдруг умер.
Рик повернулся ко мне изумленно.
— А что, так можно было?! И что для этого нужно сделать?
— Выразить свою волю…
— Ахренеть! А я недостаточно выразил, когда застрелился?
— Положено написать: DNR. Ну, татуировку сделать, например.
— И всё?! И вы молчали? Просто написать заклинание из сраных трех букв — и больше никогда ни одна тварь не посмеет заказать себе говорящий пылесос из шкуры твоей души?
— Ну… Я точно не помню, кажется это про реанимацию тела только, а не души. Могу попросить маму, чтоб узнала.
— Ну вот видишь. У вас всё про тело. Нет тела — нет прав. Но у вас и для мертвого тела прав нет! Мало вы хоронили тел против их воли? Да каждого второго! У меня песня была, как я ненавижу католиков, и чтоб меня развеяли над океаном. Пока пел — подпевали и хлопали, как помер — всем посрать! Дали денег расстриге, который отпевает самоубийц, облили святой водой, прочли псалмы и закопали на кладбище в Гринвуде и еще плитой этой золоченой накрыли!
— А ты совсем недоволен, что снова жив? — расстроилась я. — Мне с тобой так хорошо.
Рики пожал плечами.
— Доволен. Но мы же о правах. У Дейла Карнеги есть право не работать пылесосом? А у любого живого бездельника есть право работать или не работать! У меня такого права не было при жизни, я с десяти лет пахал — на огороде, на заводе, на сцене! А ваши бездельники…
— Рики, это серьезно! — перебила я и посмотрела ему в глаза: — Не смей называть их таким словом, это неприемлемо! По статистике девяносто процентов живут на базовом доходе, это их конституционное право! И подобные слова — самое страшное оскорбление. Даже эко-активисты не так оскорбляются, как…
Рики положил мне руку на талию и сжал.
— И так тоже нельзя, — вздохнула я. — Принято сначала спрашивать. И не сжимай, я все-таки беременна.
— Беременна? — удивился Рики. — От бывшего?
— От Луи Армстронга и Мерлин Монро, — усмехнулась я.
— А если без шуток?
— Без шуток.
— Это тоже какие-то ваши игры с мертвыми без их прав?
— В общем, да. Модель компьютерная, как если бы у Мерлин Монро и Луи Армстронга был ребенок… Кстати, на тебя будет похож.
— Газ, — сказал Рики. — Мне в детстве нравилось фантазировать, будто мой отец Луи Армстронг. — Он почесал в затылке. — Что-то я не понял, бэби. Ребенок будет на меня похож — получается, ты беременна от меня? А мы до сих пор не перепихнулись? Ну-ка дай мне всю свою кожу… — он запустил руки мне под майку.
— Нет! — сказала я решительно. — У нас принято…
— Да посрать!
* * *
Когда я проснулась, он не спал и смотрел на меня, улыбаясь. Может, он вообще не спит. Одежда была разбросана, никто ее не сложил — мама тактично не заезжала в комнату. Вчера я думала, мы поедем к нему, но Рики сказал, что у него в гараже холод и душа нет — душ заменяет здоровенная канистра спирта и салфетки, обтираться. Понятно, почему он требовал себе электронную бутылку.
— У тебя концерт сегодня, — сказала я. — Ты помнишь: только старые песни.
— Угу. — Рики обнял меня. — А во сколько и где?
Я достала телефон, но сайт не открывался. Я почувствовала холодок. Открыла ленту… В сети бушевал скандал.
— Ну вот, доигрался, — сказала я. — Кто-то вчера записал твою песню
